простыней и вытирая кулачками глаза, точно ребенок.

Наступило равноденствие. В холодных рассветных лучах статуя святого Кристофера, Хранителя Путников, была отчетливо видна за рекой у Старого моста; над водой стелилась легкая дымка. Чистота света, спокойствие воздуха и небес как бы стерли границы между живым и неживым миром, и каменный святой, казалось, лишь на минутку задержался у моста, чтобы взглянуть с улыбкой на восток незрячими глазами. Небо сияло голубизной. Над темными горами всходило солнце, слепя своими лучами двух всадников, скакавших по Старому мосту, и заставляя их жмуриться и улыбаться. Перебравшись через реку, всадники двинулись дальше по длинной тенистой улице; восемь подков громко цокали по булыжной мостовой Заречья меж спящих еще домов. Один из ездоков обернулся на ходу, чтобы еще раз полюбоваться освещенной первыми лучами солнца колокольней кафедрального собора на той стороне реки:

— Посмотри, Амадей, какой свет!

Но Эстенскар продолжал упорно смотреть вперед, в дальний конец прямой улицы, и лишь нетерпеливо заметил:

— Поехали скорей! Моей лошадке не терпится пробежаться.

И действительно, его гнедой так и приплясывал на месте, а потом сразу перешел на рысь; следом за ним — и вороная кобыла Итале. Лошади были горячи, наездники отлично держались в седле, и приятно было смотреть на них, устремившихся из города навстречу первому восходу этой осени.

К восьми утра они добрались до Грассе, и с высоты карабкавшихся по склонам холмов улиц этого селения Итале, оглянувшись назад, увидел разом весь Красной, раскинувшийся вдоль сверкавшей на солнце реки, над которой курился пронизанный утренним светом туман. Миновав Грассе, всадники проехали по горбатому мосту, и долина вместе с рекой и столицей скрылась из виду.

Весь день их со всех сторон обступали холмы; дул легкий теплый ветерок, принося запахи земли и древесного дыма; наконец, уже в сумерки, впереди в складке горы завиднелась деревня; мирные деревья, тростниковые крыши, дым над каминными трубами обещали отдых и тепло очага после долгого дня, проведенного в седле.

— Вон там, похоже, гостиница, — сказал Итале и принялся напевать «Красны ягоды на ветке осенью…»; его кобыла прядала ушами и бежала резво, стремясь к долгожданному стойлу и овсу. Когда они въехали в деревню, на улицах под старыми деревьями было уже совсем темно; на ночном ветру поскрипывала вывеска «Золотой лев». — Какое прекрасное место! — воскликнул Итале, спешиваясь. В гостинице, кроме них, не было ни одного постояльца; они уселись перед очагом, и им подали отличное пиво и здоровенную жареную курицу с золотистой хрустящей корочкой, от которой они быстренько оставили одни косточки. Поев, Итале с наслаждением вытянул свои длинные ноги, как бы завершая трапезу своей любимой позой, и раскурил глиняную трубку, поданную хозяином «Золотого льва».

— Никогда не видел, чтоб ты курил, — заметил его друг.

— А я никогда и не курил, — подтвердил Итале. — Как нужно обращаться с этой чертовой трубкой, чтобы она не гасла?

Эстенскар продолжал наблюдать за ним, поскольку Итале, удовлетворенно развалившийся в кресле и попыхивавший трубкой, совершенно этого не замечал.

— Я рад, что мы путешествуем вместе, — промолвил Эстенскар.

— Да, хорошо! — откликнулся Итале.

Эстенскар улыбнулся и стал смотреть в огонь.

— И хорошо, что мы наконец выбрались из города, — продолжал Итале. — Ты завтра попробуй мою кобылу, у нее чудесный аллюр! Господи, как давно я не ездил верхом, да еще на такой отличной лошадке! Это же настоящий праздник. Даже больше, чем праздник. Спасение… — Итале помахал в воздухе трубкой, которая снова погасла. — Во мне скопилось столько всякой ерунды, Амадей! Я был ею просто битком набит. А теперь снова пуст и свободен. Наконец-то! Воздух, солнце, тишина, простор…

Эстенскар встал и подошел к двери, которая выходила прямо на деревенскую улицу — даже порог не отделял утоптанную землю снаружи от земляного пола внутри. Тьма под раскидистыми дубами казалась материальной, прохладной и мягкой на ощупь. Слышался легкий шелест листьев, поскрипывала вывеска над дверью гостиницы, сквозь черные ветви просвечивали крупные звезды, то пропадавшие, то вспыхивавшие вновь.

— Неужели все так просто? — До этого он так долго молчал, что Итале, одурманенный усталостью, свежим воздухом, пивом и сытным ужином, не сразу понял, о чем он говорит. — Ты отправляешься… создавать себя, создавать новый мир! Но ведь все, что ты хочешь сделать, увидеть, узнать, нужно сперва познать на собственном опыте; прежде чем стать таким, каким тебе хочется, нужно пройти через испытания. И вот ты покидаешь родной дом, приезжаешь в столицу, начинаешь путешествовать, не пропускаешь ничего, все стремишься попробовать сам, пытаешься создать себя заново, заполняешь собой весь мир — своими целями, амбициями, желаниями, — и вдруг в твоей душе совсем не остается места. Там просто повернуться негде…

— А теперь есть, — подхватил Итале. — Я же говорю: теперь я пуст, как этот кувшин из-под пива. Воздух, солнечный свет, тишина, простор.

— Ну, это ненадолго.

— Это-то как раз надолго. Просто мы с тобой не вечны.

Эстенскар прислонился к дверному косяку, глядя в темноту и прислушиваясь к тишине этого сельского края.

— Теперь, когда я наконец твердо знаю, что ничего выбрать не смогу, — проговорил он, — когда я понял, что никакого выбора и не существует, что я никогда не смогу жить так, как мне нравится, что все это было обманом, пустым тщеславием и бессмысленной тратой времени… когда я наконец сдался и прекратил попытки идти избранным мною путем, я сразу потерял его; я не слышу ничьих голосов, я заблудился. Я зашел слишком далеко, и пути домой нет.

Даже много лет спустя стоило Итале услышать, как кто-то произносит имя его друга, и в его памяти сразу же всплывали эти мгновения — просторная комната с земляным полом, горящая свеча, кувшин из-под пива на дубовом столе, огонь в очаге, дрожащая на осеннем ветру темная листва за распахнутой дверью и тишина, в которой тихий голос Эстенскара звучал необычайно отчетливо, но все же будто замирал, поглощенный этой всеобъемлющей тишиной и царившим вокруг покоем.

— Но ведь, приехав в Эстен… — начал было Итале и умолк, понимая, как глупо прозвучит то, что он хотел сказать. И все же ему хотелось переменить настроение Эстенскара. Сам он был так счастлив в тот день, что жаль было отпускать от себя это счастье.

— Это уже не мой дом, — сказал Эстенскар. — Слишком поздно. Одна дорога ведет на восток, другая — на запад, но в жизни для тебя не существует направления, пока тебе его не укажут. А ведь укажут непременно! Ты не сам его выбираешь. Ты всего лишь принимаешь то, что тебе предлагают. Если предлагают. Так зачем же я еду в Эстен? Сам не знаю. — Он говорил резко, бросая на Итале мстительные взгляды, однако Итале давно уже понял, что Эстенскар сердится вовсе не на него.

— Но всегда очень многое зависит от того, где ты в данный момент находишься, — возразил он. — Иди сюда, сядь, и поговорим спокойно. Мы только что вырвались на свободу. Всего лишь. И пока что слишком рано всерьез беспокоиться о конечной цели этого путешествия.

Эстенскар послушался и снова сел за стол, поставив на него локти и уронив голову на руки.