Эта высочайшая мистическая поэзия математически точна в подборе образов, а вовсе не туманна и не произвольно-витиевата, как может показаться современному читателю. В этом отрывке речь идет о постижении тайны Богосыновства, Боговоплощения: «круговорот» (circulazion), сияющий, «как отраженный свет» (lume reflesso), символизирует Бога-Сына (Его круг Данте воспринял, в видении Троицы, как отражение круга Бога-Отца)^{302}. Можно, конечно, предположить, что сопоставление с геометром, стремящимся постичь квадратуру круга, — лишь пример мыслительной задачи, не решаемой на рациональном уровне. Однако то, как Данте формулирует свою богословско- гносеологическую проблему, — «хотел постичь, как сочетаны были лицо и круг» (veder voleva come si convenne l’imago al cerchio), — наводит на мысль, что говорится тут о той же самой тайне квадратуры круга, только немного иначе выраженной.

Человеческое лицо, «как бы наши очертанья» (pinta de la nostra effige), — это, безусловно, лик Бога- Сына, предвечного Логоса, воплотившегося в Богочеловеке Иисусе из Назарета и принявшего «как бы наш» образ. Данте пытается уразуметь соотношение этого привычного человеческого лика с кругом (l’imago al cerchio), принадлежащим запредельному для людей миру мистического видения: так что аналогия с квадратурой круга тут вполне обоснованна. «Крылий» собственного духа (le proprie penne) недостаточно для свершения таких усилий, необходимо внезапное озарение ума (в оригинале: la mia mente fu percossa — «мой ум был пронзен») «блеском с высот» (da un fulgore). Благодаря этому адепт, переживающий видение, обретает возможность получать «страсть и волю» (disio e ‘l velle) непосредственно от вселенской Любви, «что движет Солнце и светила» (l’Amor che move il Sole e l’altre stelle). Именно адепт: не исключено, что Данте описывает здесь не только индивидуальный мистический опыт, но и парадигму духовного Делания, или посвящения, — может быть, в братство «Верных Любви», в которое входил Данте.

Это братство (Fideli d’Amore, Fedeli d’Amore), по-видимому, действительно было не просто объединением итальянских поэтов, писавших в «сладостном новом стиле» (dolce stil nuovo) и исповедовавших идеи духовного восхождения посредством возвышенной Любви (Гвидо Кавальканти, Данте Алигьери, Чино да Пистойя, Лапо Джанни и др.), но закрытым инициатическим сообществом, каким его описывают философы-традиционалисты XX в. В этом братстве существовал особый тайный язык символов, понятный лишь посвященным. В поэзии «Верных Любви» усматривают суфийские мотивы; высказывалось и предположение, что это в буквальном смысле был орден суфиев-дервишей. Впрочем, инициатическая преемственность могла и не принимать столь явных форм. Идея Божественной Любви, практика визуализации образа Возлюбленной могли быть восприняты у трубадуров Южной Франции; вряд ли можно сомневаться и в существовании каких-то контактов между «Верными Любви» и тамплиерами, непосредственно соприкасавшимися с мистицизмом арабского мира…

Для проблематики этой книги существенно, что у поэтов дантовского круга Прекрасная Дама, Возлюбленная была (как показывает в своем фундаментальном исследовании Луиджи Валли^{303}) персонификацией небесного архетипа Софии-Премудрости Божией. То есть братство «Верных Любви» объединяло духовных «обручников Премудрости». Важно и то, что, по мнению многих исследователей, традиции, нашедшие отражение у Данте, хронологически не ограничиваются временем существования «сладостного нового стиля» и даже эпохой Средневековья в целом, но сокрыто присутствуют в духовной культуре мира вплоть до наших дней, отчасти объясняя смысл многих священных символов у гуманистов Ренессанса, у розенкрейцеров и у поэтов эпохи романтизма.

Обозначенная в 33?й песни «Рая» инициатическая парадигма может, наверное, иметь отношение и к мистическому (но не геометрическому!) решению проблемы квадратуры круга в традиции герметической, трактуемой более широко, чем конкретно-исторический позднеантичный герметизм, — с включением сюда символизма неоплатонической теургии. Ведь именно с теургическим Деланием неоплатоников, учивших о загадочном пятом теле (аналог алхимической пятой сущности, квинтэссенции), которое движется кругообразным движением, уместно сопоставить дантовскую причастность вселенской Любви, чье действие он сравнивает с «ровным ходом» колеса (rota).

В алхимическом дискурсе может быть истолковано и то озарение, благодаря которому Данте переживает сверхразумный переход от «лица» (imago, образ Иисуса в нашем мире, состоящем, в алхимической натурфилософии, из четырех первоэлементов, — «квадратура») к «кругу» (cerchio, символ предвечного Христа). К тому же (в общехристианском символизме) Христос — Царь Мира (лат. Rex Pacis), понимаемого не как Универсум (Mundus), а как Покой (Pax). А это ведь и алхимический признак Центра Мира, божественно-спокойного Полюса (вспомним трактат Иринея Филалета). Так что дантовское озарение молнией вселенской Любви — это, в известном смысле, духовно-алхимическое обретение Полюса, «Сердца Меркурия», символизирующего в данном случае, как мы помним, Вечную Женственность. Кстати, 33?я песнь «Рая» у Данте относится к описанию Райской Розы, символа Богоматери, и начинается словами: «Vergine Madre, Figlia del Tuo Figlio…» — «О Дева-Мать, Дочь Своего же Сына…» Образ этот находит очевидные соответствия и в алхимическом символизме, и в архаичной религии Великой Богини.

Обозначенные выше вехи духовной преемственности на первый взгляд имеют отношение скорее к истории тайноучений Европы и Азии последних полутора — двух тысяч лет, чем к храмовому сознанию палеоарктической протоцивилизации. Но если мы признаём (а свидетельств тому немало), что протянувшаяся сквозь тысячелетия золотая цепь тех, кого не без оснований можно назвать «Братством Полярной Зари», действительно воспроизводила, применительно к различным эпохам и странам, наследие Изначальной Традиции (ориентированной на полярный символизм), то получается, что строители мегалитических хенджей и друиды, жрецы древних славян и сабейские мудрецы, алхимики Александрии, арабского мира и Европы, Данте и розенкрейцеры осознанно утверждали древний смысл, заключенный в храмовой архитектуре.

Это не значит, что было ложным то новое, известное всем (а не только посвященным) истолкование храмовых форм, которое приносили с собой сменявшие друг друга религии. Ни в коей мере! «Не отменить Я пришел, а исполнить», — сказал Христос. И Мухаммед, печать пророков, не перечеркнул своей миссией то, что было людям ниспослано через других пророков, в прежние эпохи. Но на внешнем, общедоступном уровне наследие Изначальной Традиции воспроизводилось чаще всего неосознанно. Архитекторы, строившие бесчисленные храмы, сочетавшие в своей конструкции четверик основания и завершающий его круглый купол (или ротонду), не думали ни о мистической квадратуре круга, ни об алхимическом обретении Полюса. Это оставалось уделом немногих, порой непонятых и гонимых, — тех, кто мог сказать о себе, как «Каменщик и Король» у Редьярда Киплинга: «Вслед за мною идет Строитель. Скажите ему — я знал» (перевод Д. Закса).

С миром сакральных нордических символов, с представлениями о духовном паломничестве к Полюсу и о земных странствиях с целью взыскания Центра Мира тесно связан загадочный, по-особому неуловимый образ Зеленой Земли — один из вариантов Земли Света. Его можно считать и друидическим, кельтским: зеленый цвет давно и устойчиво вощел в число символических коррелятов друидического наследия. К тому же Изумрудным Островом кельты называли Ирландию с ее глубоко осмысленной сакральной географией: четыре провинции Ирландии секторами сходились к пятой, центральной и самой священной области, воспроизводя таким образом контуры материка Гипербореи на знаменитых картах Г. Меркатора (XVI в.) — архетипический гиперборейский символ, согласно традиционалистским представлениям. Соотнесение же названия Изумрудного Острова с яркой зеленью лугов — наверняка вторичное, как говорится, профанное (и