усадьбе называли свой язык аломским, в деревне называли свой язык вейским. География и история земли за Голубыми Горами, земли, куда должен был упасть «Орион», на аломском и на вейском языках описывались по-разному.

Мир аломов был миром свободных людей и укрепленных поместий. Он стал таковым много лет назад, когда братья Ятун и Амар завоевали страну Великого Света. Братья алкали славы, а не имущества. Когда Амар зарубил в поединке последнего доблестного государя страны, он не позарился на его дворцы и сады; дворец он сжег вместе с покойником, а золото и земли раздал дружине. Почтение к убитым противникам и щедрость к дружинникам были отличительной чертой предков. Песни настоятельно советовали и впредь не зариться на золото, а раздавать его сотрапезникам, особенно певцам, и напоминали, что Страна Великого Света погибла из-за жадности ее жителей и их страсти к приобретению.

Люди из деревни, напротив, отлично знали, что Страна Великого Света за Голубыми Горами существует до сих пор, и в минуту свободомыслия называли себя ее подданными. Устройство ее было известно во всех подробностях и описывалось так: посреди страны Великого Света – Город, в Городе дворец, во Дворце – Океан больше нашего моря, в Океане остров, на острове – гранат, каждый плод – тысяча зернышек, каждое зернышко больше горы. Сорвешь плод – не портится, приставишь к ветке – опять растет. Под корнями граната ходит золотая черепаха Шушу, из корней текут четыре источника: молоком, изобилием, просяной бузой и справедливостью. Нет там ни зноя, ни холода, нету горных господ и гор тоже нет, нет ни бедных, ни богатых, ни торговцев, ни воров, сами жители золотые, руки у них серебряные, а едят они сытный жемчуг.

По агентурным сведениям, от взгляда ее справедливого государя Харсомы изо рта змеи вместо яда течет сладкое молоко, а орел по его приказанию таскает корм воробью.

Впрочем, точное местоположение страны Великого Света вызывало в деревне некоторые разногласия. Местный знахарь утверждал, что обыкновенному человеку, чтобы дойти до Небесного Города, нужно истоптать три пары железных башмаков. Сам он, будучи человеком необыкновенным, частенько летал туда по ночам. Монах-побродяжка, ржаной королек, которого Шодом Опоссум собаками вытравил из дочкиной горницы, уверял, что далеко ходить не надо, Небесный Город с его орлами и воробьями – внутри нас, да мы сами – снаружи. Так что каждый может видеть его образ, но при жизни ничего, кроме образа, не увидит.

Свободу в обоих мирах ценили чрезвычайно, однако понимали ее по-разному. В замковой трапезной свободным считался тот, кому король, при условии несения военной службы, пожаловал поместье. В замковой кухне свободным считался тот, кто имел право сам выбирать себе господина. В деревне свободным считался тот, кто крепок земле, а не господину. Так что если господин продает землю, то не может сковырнуть с нее человека, а должен продавать его вместе с землей. И только управляющий поместьем не уставал подчеркивать, что он – верный раб хозяина, и что даже свободные люди должны уповать на графское милосердие и страшиться неумолимости верного раба.

Человек внимательный мог, однако, заметить, что в аломском языке очень много вейских слов, а в вейском – много аломских.

Так или иначе – люди из деревни говорили по-вейски, люди из усадьбы – по-аломски, а друг с другом они объяснялись на языке Богов, – или языке Закона.

В почитании закона сходились все. Люди из усадьбы почитали закон баранами и благовониями, люди из деревни приносили ему в жертву черепашьи лапки и просяные зерна. Было бы преуменьшением сказать, что законы незыблемы, как скалы, ибо они и были скалами. Скалы были иссечены изображениями предков и взаимными обязательствами между ними и людьми, и было это сделано еще до прихода аломов, когда людей не было, а на земле жили одни предки. Обитатели поместья чтили изображения, и расходились лишь в толковании подписей. Аломы считали, что Большой Человек на скале именуется «владельцем поместья», в вейцы переводили надпись как «чиновник при общине».

Относительно взаимных обязательств каменного человека и живых крестьян, сомнений, однако, не было. Незыблемый закон обязал каменного человека ссужать деревни солнцем, теплом, безопасностью и справедливостью. Взамен Большой Человек или его представители получали от каждого жителя деревни в год четырнадцать яиц, кувшин конопляного масла, курицу, десять дней полевых работ и еще кое-какую мелочь за лесную и морскую охоту.

Страна Великого Света на скалах была вечна, неуничтожима и беспредельна. Ее государи судили сильных и защищали слабых, разговаривали с богами и советовались с народом, они сами пахали поля золотым плугом и поучали, как пахать, крестьян. Они правили по ту сторону гор и по эту сторону гор, по ту сторону океана и по эту сторону океана, и среди их владений числились заморские города, а среди их атрибутов – резные деревянные корабли, точь-в-точь похожие на тот, в котором приплыли чужеземцы.

Бредшо вылечил дочку графского управляющего, она спросила:

– Правда, что ты из Страны Великого Света, – и Бредшо поглядел вокруг и ответил:

– Да.

Ванвейлен не знал языка, на котором говорили в маленьком городе на другом берегу моря, однако за морем писали иероглифами, а в беспредельной стране с одинаковыми законами писали буквами. Ванвейлен видел: когда в том городе художник рисовал льва, он прорисовывал во льве скелет, печенку, и сердце, словно полагая, что главное в звере – не видимость, а суть. А на скалах Золотого Улья звери были нарисованы, как сумма своих частей. Художник полагал, что от перемены мест слагаемых эта сумма не меняется, и если ему не хватало места для львиных ушей, он рисовал эти уши на животе, а рентгеновских снимков, как на Западе, не рисовал никогда.

Стало быть, с каким-то из атрибутов империи – либо с одинаковостью, либо с беспредельностью, – дела с самого начала обстояли неважно. И докуда бы ни простиралась империя два века назад, – ее города превратились в поместья, ее государи умерли и не воскресли, Золотой Улей опустел, дикие пчелы жили в дупле.

Крестьяне почитали страну Великого Света. Крестьяне расписывали горшки теми же словами, которые употреблялись на скалах для докладов древним богам. Они не изменили ни буквы: однако, увы, изменилась грамматика, и то, что было настоящим временем, превратилось в сослагательное наклонение. Отчет о процветании стал молитвой о куске хлеба.

Был и еще один простой и общепринятый язык – язык оружия. Понять его было так же несложно, как выучить дорожные знаки, но научиться разговаривать сложнее, чем научиться водить машину. Ванвейлен, однако, рьяно взялся за дело.

Сегодня граф показывал мне свои сокровище: стоит кладовая, темная, как местное население, а посереди сундуки. На стенке череп с вделанной в него жемчужиной. Я стал рыться в сундуке и вытащил книгу с серебряным павлином вместо обложки (за павлина она и попала в сокровищницу), и исписанную только с одной стороны. Я облизнулся, и граф тут же подарил мне книгу. Пока босс хвастался сундуками, мальчишка-раб все время норовил ткнуть факелом в соломенную стреху. Я не выдержал и спросил, не боится ли босс пожара? Босс надулся и спросил, что я хочу этим сказать, – каждую неделю он ходит любоваться своим добром, и еще ни разу стреху не подожгли. Я разозлился и сказал, что сегодня не подожгли, так завтра подожгут. Граф возразил, что это может случиться только от дурного сглаза, и вообще, чего это я пророчу дурные вещи? Ну вот, – толкуй тут противопожарную безопасность. Теперь, если что, меня же и назовут колдуном.

Я утащил книгу и решил писать на обратной стороне дневник. Что с той стороны – никто не знает. Неровные строчки – должно быть, божьи гимны. Бедная старая книга! Сначала ее держали в сундуке из-за серебряного павлина, а теперь варвар со звезд употребляет оборот на путевые заметки.

Когда мы шли обратно, мне все время казалось, что граф думает: а не спихнуть ли меня в одну из каменных дырок в полу? Он, наверно, и сейчас думает.