Арфарра повернулся и пошел из дворца прочь.

Секретарь покойного экзарха, Бариша, ждал Арфарру у дверей, достойных служить дверями в рай.

– Теперь вы унаследовали все, – ласково и искательно сказал секретарь Бариша, – войско – от аравана Баршарга, мнение народное – от наместника Рехетты, и даже – колдовство храма. Вы теперь – полный хозяин провинции, господин Арфарра.

Арфарра поднял голову и сказал медленно и раздельно:

– По наследству в империи переходят: дом и сад. В деревне. Чтобы я от вас слов «чиновник» и «наследство» – вместе – не слышал. Или – только в обвинительных актах.

Аххар, новый начальник Северных Складов, пребывал в скверном настроении духа. Еще неделю назад начальником склада был некто Шин, человек Баршарга. Когда Баршарга казнили, Шин тотчас же зарезался.

Скверное настроение Аххара объяснялось содержимым склада: то были ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар прибыл на склад с самыми радужными надеждами: все летело вихрем, назначения и перестановки сыпались, как крупа из крупорушки, самое время воровать! Поди потом, узнай, сколько риса было на складе. Ах, по документам впятеро больше? Ничего не знаю, мой предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи!

И вдург – машины! Кому, скажите на милость, они нужны, если указы их запрещают, а толпа – громит?

Аххар так горевал, что даже прокопал в одном из ящиков дырку и заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, – наверняка такого станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо!

Поэтому господин Аххар был от души рад, когда через два дня после подавления мятежа к берегу пристала небольшая раздвижная баржа, и вышедший на берег темно-русый и сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина от имени храма предложил купить станки.

– Погрузка – завтра ночью, – сказал варвар, – деньги в руки, но с одним условием: официально храм не имеет к этой сделке никакого отношения.

– Десять тысяч ишевиков, – сказал начальник склада.

– Тысяча, – отрезал варвар, – никто у вас, кроме храма, этого товара не купит! Кому сейчас нужны машины?

Сошлись на двух тысячах.

Через час после смерти наместника араван Арфарра собрал в своем дворце сто человек из числа тех, кто согласился войти в Совет Ста при сыне покойного Харсомы.

Девяность семь из них явились на встречу и были арестованы.

Если что и изумило Арфарру, так это то, что даже ночные погромы не заставили их бежать из города. Имущество лишало людей разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика налогов, – а меж тем они невинны, богачи надеются до последнего, ценя добро больше жизни.

Вечером араван Арфарра тайно собрал нескольких людей. Среди них был вчерашний ткач, который так красноречиво обвинял храм в колдовстве, два бродячих монашка из профессиональных смутьянов и шорник, который вчера бегал во главе толпы: шорник хвастался, что прокусил икру трупу Харсомы. Остальные были просто прознатчики.

– Все трое бежавших, – сказал шорник, – укрылись в поместье Даттама. Небо не допустит, чтобы этот человек остался безнаказанным.

– Я не имею права казнить Даттама, – сказал араван Арфарра, – если я его арестую, я буду вынужден отослать его в столицу; что ж! От этого Даттам сделается беднее, а судьи Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет способы возместить с народа.

Один из монашков пошевелил губами и сказал:

– Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли в такой момент произойти возмущению?

– Прекрасно придумано, – одобрил Арфарра. – Послезавтра я сам появлюсь в поместье и подам вам знак.

Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе учились. А когда заснул – пришел другой соученик, чуть постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники трона, и сказал:

– Есть время сильного государства и есть время слабого государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет ночь, и это длится вечно.

Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.

День сменяет ночь – а человек научился делать светильники и освещать ими храмы.

Для чего же в истории день сменяет ночь?

Как придать золоту свойства зерна?

Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и говорил «да». Возражения же ему показал секретарь Бариша на полях одного из старых докладов.

И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно: «Дурак!» – не то о докладе, не то о собственном комментарии.

Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчики с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как «оборудование для горных работ», и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно наблюдал за его погрузкой.

Лебедка заскрипела – очередной ящик опустился на палубу круглой баржи.

– Э-й, осторожней, – заметил Аххар, – этак у вас посудина развалится. Может, приедете за остальным завтра?

Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.

Через полчаса баржа тихо отошла от берега. Вскоре земля затянулась дымкой, река разлилась, словно море, смыкаясь в ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами. Глубина Орха в этом месте достигала шести метров, а дальше – ил. Если даже река переменит течение, ил затянет баржу навеки.

Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном возрасте.

Бредшо спускал на воду соломенную лодку. Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в движение раздвижные борта.

– Слушай, – окликнул он Бредшо, – где тут эта чертова задвижка?

– А справа, – отозвался Бредшо, – там такой бугорок и сразу за ним веревка…

– Нашел, – сказал Ванвейлен, – лодку спустил?

– Сейчас, погоди.

Ванвейлен наклонился – и тут чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел – все четыре ножки мироздания подломились, небо полетелело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен.

Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.

Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил. Праздник был – та же народная разнузданность, с которой борется государство, – как храмовая проституция, или тайные секты, – готовая преобразиться в разрушение и бунт.