Хольгер Пальмгрен выругался про себя, в третий раз безуспешно попытавшись подобрать на вилку очередную порцию макарон. Он смирился с тем, что не может как следует ходить, что очень многое он не в состоянии делать сам. Но то, что он не может даже нормально есть и что порой у него, как у младенца, текут слюни, было для него невыносимо.

Умом он прекрасно понимал, как это делается. Нужно наклонить вилку под прямым углом, подцепить еду, поднять ее и поднести ко рту. Однако что-то разладилось в координации движений. Рука жила словно своей отдельной жизнью. Когда он приказывал ей подниматься вверх, она медленно уплывала куда-то в сторону. Когда он направлял вилку ко рту, рука в последний момент меняла направление и он попадал себе в щеку или в подбородок.

Однако он знал, что реабилитация уже принесла некоторые успехи. Всего лишь шесть месяцев тому назад руки у него так тряслись, что он вообще не мог донести еду до рта. Теперь же, хотя принятие пищи занимает много времени, все же он справляется без посторонней помощи. И он не собирался сдаваться, пока вновь не научится владеть своим телом.

Он только что опустил вилку, чтобы взять следующую порцию макарон, как вдруг из-за плеча к нему протянулась чья-то рука и мягко забрала вилку. Он увидел, как эта рука подцепила и подняла с тарелки кусок макаронной запеканки, и тотчас же узнал эту тонкую кукольную ручку. Обернувшись, он встретился глазами с Лисбет Саландер, стоявшей к нему вплотную. Она смотрела на него выжидающе, с выражением робости на лице.

Пальмгрен долго без движения смотрел на нее. Сердце, непонятно почему, отчаянно забилось. Наконец он открыл рот и принял предложенную еду.

Кусочек за кусочком, она его покормила. Вообще-то Пальмгрен терпеть не мог, чтобы его кормили за столом, но он понял, что у Лисбет это было движение души. Она делала это не потому, что он стал неуклюж, как тюфяк. Своим поступком она выражала сочувствие, которое вообще было ей не свойственно. Она подавала еду довольно крупными кусочками и терпеливо дожидалась, пока он прожует. Когда он показал ей на стакан с молоком и торчащей соломинкой, она спокойно поднесла его ко рту больного и держала так, чтобы ему было удобно пить.

За все время завтрака они не обменялись ни словом. Когда он проглотил последний кусок, она положила вилку и вопросительно посмотрела на него. Он покачал головой: нет, хватит, добавки не нужно.

Хольгер Пальмгрен откинулся на спинку кресла-каталки и глубоко вздохнул. Лисбет взяла салфетку и отерла ему рот. Он вдруг почувствовал себя кем-то вроде главы мафиозного клана из американского фильма, этаким capo di tutti capi,^[42] которому какой-нибудь подручный оказывает мелкие услуги в знак уважения. Мысленно он уже видел, как она целует ему руку, и невольно улыбнулся такой игре фантазии.

— Как ты думаешь, можно ли тут где-нибудь раздобыть чашку кофе? — спросила Лисбет.

Он пробормотал что-то невнятное. Язык и губы не слушались его, звуки не складывались в слова.

— Быффт зыглом. — «Буфет за углом», как она поняла.

— Тебе принести? С молоком и без сахара, как раньше?

Он кивнул. Она забрала поднос и через несколько минут вернулась с двумя чашками кофе. Он отметил, что она пьет черный кофе, что было не в ее привычках, а потом улыбнулся — она сберегла соломинку, через которую он пил молоко, и поставила ее в кофейную чашку. Они молчали. Хольгер Пальмгрен хотел задать ей тысячу вопросов, но не мог выговорить ни одного слога. Зато они то и дело встречались глазами. У Лисбет был жутко виноватый вид. Наконец она прервала молчание.

— Я думала, что ты умер, — сказала она. — Я не знала, что ты жив. Если бы знала, я бы ни за что… Я бы давно уже навестила тебя.

Он кивнул.

— Прости меня!

Он снова кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась кособокая, как будто он скривил губы.

— Ты был в коме, и доктора сказали, что ты умрешь. Они думали, что ты умрешь в ближайшие дни, а я взяла и ушла. Мне очень стыдно. Прости!

Он приподнял руку и положил на ее стиснутый кулачок. Она крепко сжала ее и с облегчением вздохнула.

— Тяя дыга неыо. — «Тебя долго не было».

— Ты говорил с Драганом Арманским?

Он кивнул.

— Я путешествовала. Я была вынуждена уехать. Уехала, ни с кем не попрощавшись. Ты беспокоился?

Он покачал головой.

— Никогда не надо из-за меня беспокоиться.

— Я ныннда за тяя неспооися. Ты ффега спависся. Ааски спокоисся. — «Я никогда за тебя не беспокоился. Ты всегда справляешься. Арманский беспокоился».

Тут она в первый раз улыбнулась. У Хольгера Пальмгрена отлегло от сердца — это была обычная ее кривоватая улыбка. Он пристально рассматривал ее, сравнивая образ, хранившийся в его памяти, с девушкой, которая сейчас стояла перед ним. Она изменилась. Она была живой и здоровой, хорошо и аккуратно одетой. Исчезло кольцо из губы и… гм… татуировка в виде осы, которая раньше была у нее на шее, теперь тоже исчезла. Лисбет выглядела повзрослевшей. Впервые за много недель он захохотал, и его смех был похож на кашель.

Лисбет еще больше скривила рот в улыбке и вдруг почувствовала, как сердце ее переполнилось давно забытым теплом.

— Ты ршшо спавиась. — «Ты хорошо справилась», — сказал он, показывая на ее одежду.

Она кивнула:

— Я отлично справляюсь!

— Как тее новы пекун? — «Как тебе новый опекун?»

Хольгер Пальмгрен заметил, как помрачнела Лисбет. Губы ее чуть-чуть сжались, но она ответила с невозмутимым видом:

— Он ничего… Я знаю, как с ним обращаться.

Брови Пальмгрена вопросительно поднялись. Лисбет обвела взглядом столовую и переменила тему:

— Как давно ты здесь?

Пальмгрен был не дурак. Он перенес удар, он с трудом говорил и утратил координацию движений, но интеллект его не пострадал, и внутренним чутьем он тотчас же уловил в тоне Лисбет Саландер фальшь. За те годы, что они были знакомы, он понял, что она никогда не врет ему напрямую, но в то же время не всегда бывает вполне откровенна. Ее способ утаивания правды заключался в том, чтобы отвлечь его внимание. С новым опекуном определенно что-то было не так, и Хольгера Пальмгрена это совершенно не удивило.

Внезапно он ощутил прилив раскаяния. Сколько раз он говорил себе, что надо бы как-то связаться с коллегой Нильсом Бьюрманом и поинтересоваться, как обстоят дела Лисбет Саландер, но всякий раз откладывал! И почему он не занялся вопросом о ее недееспособности, пока еще был ее опекуном? Да