ошибаться, по-своему трактовать и «фильтровать» факты, но они не лгут). Однако, несмотря на разрыв в несколько лет, трансторговый путь не мог быть заброшен или отдан на усмотрение местным племенам.

В результате этих процессов возникла некая специфическая цивилизация — поверх континентальных народов и гособразований — своего рода талас-сократил, объединившая в одном экономическом интересе скандинавов, балтов, финнов, славян, волжских булгар, хазар, евреев[110] , арабов и западных европейцев. В такой ситуации Киев не мог больше оставаться в роли периферийного западного данника хазар или их степных союзников. Но и степняки, далекие от морского и торгового образа жизни, должны были уступить славянские земли тем, кто в них больше нуждался. Уступить, что называется, прогрессу. Эпоха культурной изоляции и провинциализма для Киева закончилась.

Далее заработала объективная историческая логика. На одном торговом пути нечего делать двум государственным образованиям. Ладога, Новгород, Северная Русь, а с другой стороны Русь Киевская были обречены на единство. (В таком контексте можно использовать и не до конца корректный термин Прицака — «торговая компания Русь».) В этом же геополитическом ключе решилась и «широтная» проблема конкуренции Киева и Коростеня: несмотря на то, что Коростень изначально был явно сильнее, он был обречен ввиду своего маргинального положения на днепровском пути.

Однако «континентальные» реалии Восточной Европы не только никуда не делись, но и набирали силу. С VIII в. потепление климата и усиление влажности привели к более интенсивному освоению пашенных земель, вызвали демографический взрыв, дальнейшее расселение земледельческих народов и возникновение новых городов на былых охотничьих территориях. Русь явно перерастала рамки транзитного образования. Ранние варяги ославянились, поздние становились служилым войском, наемниками, купцами, чиновниками и полностью ассимилировались[111].

Святослав, со своими космополитическими планами и языческими взглядами, шел против течения истории и, независимо от личной доблести, обречен был на гибель. Видимо, первым это понял «старый» Свенельд, сумевший сохранить себя и свой род при нескольких поколениях великих князей. Кстати, понятное стремление летописцев-идеологов придать правящей династии необходимый («виртуальный») международный блеск и статус как раз и доказывает отсутствие у нее, как и у всякой пиратской вольницы, «голубой крови» и реальных прав на аристократическое положение. И то, что сами династы ясно отдавали себе в этом отчет, объясняет (и акцентирует) их матримониальные связи с побежденными, но «славными» Амалами.

Итак, мы остановились на том, что талассократия («Море») была «преодолена» континентализмом («Сушей»). На этом фоне экспансия новых степных народов (печенегов, торков и половцев) сыграла немаловажную роль в смене геополитической парадигмы на Руси, оторвав ее от непосредственного выхода к южным морям. Но сама идея талассократии не была забыта, став элементом литературного дискурса. Наиболее ярко она выражена в «Слове о полку…», где автор вдохновенно воспевает былые «жирные времена» и мелкий, хищнический, по сути, поход князя Игоря, из-за идеи, которую автор вкладывает в это событие. Разгромить «Поле», «поискать града Тьмутороканя… испити шеломомь Дону», вновь заставить служить себе «земли незнаемы».

В данном контексте можно еще раз вспомнить о «готских девах» и предложить еще одно прочтение. Именно девы, т. е. подруги, невесты, наложницы русов, звенят подаренным златом. Степняки разорвали связь Руси с Причерноморьем и Приазовьем, и девы теперь «лелеют месть Шаруканю». Действительно, злато теперь достается половчанкам — и в результате грабительских походов самих половцев, и в качестве платы за военные союзы, и, наконец, в качестве приданого. Да и сами степняки уже властвуют над территорией, на которой когда-то царили аланы и русы, готы и амазонки…

Из всех консервативных романтиков автор «Слова» самый проникновенный, и на его стороне была своя правда: лишенная «морской идеи», Русь сразу перестала быть функционально единой, перешла в состояние бесконечных внутренних дрязг (оборотная сторона свободы). Впрочем, элита сохранила худшие, пиратские черты талассократии, только проявлялись они уже на собственном, «континентальном» народе, поэтому же, чисто психологически, ничто не мешало ей не только воевать со Степью, но и объединяться с нею. Объединяться в главном — в дележе добычи.

Мы едва коснулись малой толики «темных мест» и «белых пятен» начальной истории: немало еще можно было бы высказать предположений о крещении Руси при Аскольде, о «дромите (т. е. налетчике) Росе» византийских хронистов, о смерти Вещего Олега «от коня» и о его же «смерти за морем». К этому же списку загадок и догадок отнесем историю с воеводой Бравлиным, странную роль, сыгранную в княжьих биографиях «дядьки» Свенельда, ухитрившегося «потерять» всех своих сюзеренов, и многое другое, но в заключение хочется отойти от утомительного академизма и — шагая в ногу со временем — позволить себе немного фантазии. Прожектерства в актуальном стиле ретро. Вреда для серьезной науки здесь нет: как пишет уже цитированный ранее Р.А. Уилсон, реальность все равно не исчерпывается никакими моделями, и лучше смотреть на мир через разные туннели реальности, чем торчать всю жизнь в гипнотическом оцепенении у одного окна.

В любом случае мы останемся в выигрыше, особенно если будем соблюдать меру в гипотезах и не перестанем при этом опираться на реальные факты.

Собственно, для этого и придумывать ничего не надо: все уже придумано, найдено и перепробовано до нас, в эпоху утопического модерна. Нам, постмодернистам поневоле, достаточно лишь перетасовать мозаику. Читателю (а тот, кто читает не одну только Маринину, наверное, и сам не без писательского грешка) остается не слишком тяжкий труд свести ряд предположений в романтическую схему, наложить ее на имеющуюся фактологию и развернуть все в романическое панно.

И действительно, многие детали и нюансы, сами по себе не очень значительные, под определенным углом зрения приобретают совсем иной, подчас многослойный смысл. Итак, что говорят и о чем умалчивают источники?..

В ПВЛ, где нередко отсутствуют важнейшие сведения, нашлось все же место для «теории» (и опровержения оной) о Кие-«перевозчике»: «Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду… говорят, что великих почестей удостоился от царя…» А ведь одно другому вовсе не помеха, если вспомнить, что «перевозчик» — это калька термина «навигатор», синонима верховного магистра Ордена Сиона — pastor et nauta — и тамплиеров (как Лоцман и Рулевой — эпитеты Ману).

И может быть, совсем не случайны такие выделенные летописцем моменты, как «кроткий и тихий» обычай отцов полян и их «великая стыдливость» (типичное «братство чистоты»). Сюда же дуальное (ма- нихейское) противопоставление полян древлянам, притом, что археологически никаких культурных различий между этими племенами не обнаружено. Насильственная (возможно, ритуальная) смерть Ас-кольда и Дира, последних магистров манихейского Ордена, не осталась неотомщенной — три последующих князя-язычника умерли также насильственной смертью вдалеке от дома…

Может быть, это слишком уж лихо для затравки, но сейчас мы немного сбавим обороты, постараемся избежать невероятных гипотез и обратимся к фактам.

Начало многих национальных историй, в том числе славянской, у авторов с раннего Средневековья до XVII в. представляет собой попытки возведения своих народов к библейским персонажам. Наиболее повторяющимися именами являются Гог и Магог, а также потомство Иафета и Гомера — Ашкеназ, Мосох, Рифат, Тогарма. И в этом случае мы неизбежно выходим на изначальное «родство» германских, скифо- сарматских и славянских народов. У Длугоша, Кранца, Меховского и Стрыйковского потомок Иафета, Вандал — родоначальник славян. А троянская, греческая, генеалогия конкурентна библейской, хотя обе они связаны для Европы с Востоком. Скифо-сарматская генеалогическая линия является здесь неким нейтральным связующим звеном между этими двумя тенденциями, кроме того, она хорошо соответствует логике географического рассмотрения исхода народов[112]. Любопытно, что в ряде этногенетических сюжетов вышедшие из Трои племена, прежде чем прийти в Европу, какое-то время