После каждой особенно крупной ссоры Джонни притаскивал в дом очередное животное — в знак примирения. В тщетных попытках меня задобрить. Сперва появился большой белый кролик, чья симпатичная, хотя и дебильная мордашка могла умилить и растрогать кого угодно. Я, собственно, и умилилась. И умилялась до тех пор, пока он не начал ссать на постель. Потом появилась кошка; чтобы кролику было, с кем поиграть. Может, ему одиноко — вот он и писает на постель. Кролику сделалось веселее. Милое существо периодически избивало кошку своими сильными задними лапами, при этом на его глупой морде застывала радостная улыбка. Очень похожая на мою, когда я издевалась над Джонни — и физически, и морально. Потом у нас поселились — в порядке поступления, — сцинк, игуана и геккон, обладавший талантами хамелеона, в том смысле, что он здорово маскировался, сливаясь с окружающей обстановкой. Мы каждый день выпускали его из клетки пастись на воле. Оказалось, в его лице мы разжились домашним истребителем насекомых. Геккон сожрал всех пауков, мух и тараканов. Очень полезное в доме животное, неприхотливое и дешевое в содержании, каковым следует обзавестись всем ньюйоркцам.

Потом был бирманский питон четырех футов в длину, который должен был вырасти до двенадцати футов. Очень привязчивое и испорченное существо. Любил заползать мне под одежду, чтобы погреться. Когда я ложилась спать, он оборачивался вокруг моей ноги или руки, и можно было не опасаться, что Джонни ко мне полезет. Его вялые медленные движения были как тоник для стресса. Постоянное раздражение.

Чтобы нормально кормить змеюку, мы начали разводить мышей. Дешевле, чем покупать корм в зоомагазине, где мы и так закупали оптовые партии живых сверчков, кошачьей жрачки, прессованных травок для кролика, опрыскивателя от блох, освежителя воздуха и дощечек для точки когтей.

Можно представить, сколько времени и сил уходило на содержание всего этого зверинца, но это ничуть не мешало нашим шумным скандалам, которые стали уже ежедневными. Мы ругались по поводу денег, секса, наркотиков — даже погоды. Джонни устроился на работу в одну строительную компанию, которая занималась строительством кооперативов в Верхнем Ист-Сайде. Он постоянно жаловался на то, что он убивается на работе, что работает он с козлами, и хозяин конторы — тоже козел, и прорабы — козлы, и платят ему маловато. Это Флорида его испортила. Там он был сынком профсоюзного лидера, приходил и уходил, когда ему вздумается, и все равно получал свои семнадцать с полтиной час. Здесь же, за неимением влиятельного папаши, ему приходилось являться вовремя и работать наравне с остальными. Для такой самолюбивой персоны со столь ранимым эго это было слегка чересчур. Он приходил домой полутрупом, падал на диван и заставлял меня пить вместе с ним его любимое пойло. Называется «Пепельница»: берется бутылка «Бадвайзера», и туда выливается стопка водки. В общем, «ерш» как он есть. Алкоголь я потребляла исключительно для того, чтобы запивать колеса — так лучше вставляет. А выпивать просто так мне казалось тупым и скучным. Но его показательный передозняк опустошил все наши запасы секонала. Что злило меня до сих пор. Доктор из клиники на 2-й авеню послал нас подальше после того, как к нему обратились из Беллевью — интересовались насчет рецептов. То, что я не хочу с ним пить, Джонни воспринимал как кровную обиду. Он орал на меня, обзывал стервой, бездушной пиздой и нетерпимой сволочью. Собственно, я такой и была. Пьяный, Джонни был нежным, довольным и добрым — до пятой рюмки. После пятой в нем просыпался зверь, слепой в своей ярости и преисполненный деструктивных позывов, каковые позывы, как правило, были направлены на мои вещи. Обычно я уходила из дома — его инфантильные приступы гнева меня изрядно подзаебали. Однажды, когда он полез ко мне спьяну, а я не дала, он обозвал меня фригидной сучкой и тут же — бесстыдной блядищей, я опять психанула и ушла ночевать в подруге. Когда же я утром вернулась домой, зная, что он уже должен уйти на работу, вся квартира была раскурочена. Он спалил всю постель — одна обожженная дырка еще слабо дымилась на одеяле, — сорвал с окон жалюзи и занавески, вынул из шкафа все мои вещи и изорвал их в лохмотья. Он даже не поленился выдолбить дырки в стенах и исписать их все толстым черным маркером. Типа: «Спасите меня, я здесь» — и стрелка, направленная на зияющую дыру, или «Брат, угости меня выпивкой», или «Мне нравится, как ты меня ненавидишь». И все животные, кроме змеи, были зверски убиты — с каким-то бессмысленным изуверством. У всех мышей были выколоты глаза. У ящериц — оторваны головы. Кошка — освежевана. Зажаренный кролик красовался на блюде на столе в кухне. Лишь через несколько лет я узнала, что шкуру кролика он отдал одному моему приятелю-барабанщику, который украсил ей свои ударные. Я собрала небольшую сумку и обыскала его грязные шмотки на предмет денег. Ему только что дали зарплату. Ага. Вот, в кармане. Триста семьдесят шесть баксов. Я оставила ему десятку и поехала в аэропорт. Отсосала таксисту-иранцу, чтобы не платить сороковник по счетчику.