Это удивительно в первую очередь для меня самого. Пожалуй, я никогда не скрипел зубами по ночам от страстного желания увидеть свой поэтический сборник. Только стихи: одинокие, полузамерзшие бродяги на снежном поле бумаги. Обучившись трем знаменитым аккордам, я напевал их в компаниях и в спектаклях; бывало, читал, чтобы не сказать хуже – декламировал – милым барышням, любимой жене, друзьям, коллегам и почтенной публике, оказавшись в очередной раз на сцене; с удовольствием 'точил рифмы' внутри прозаических книг, раздражая одних, других оставляя равнодушными – и, смею надеяться, радуя третьих…

Началось это странно, чтоб не сказать: комично.

Отчего люди, разумные, добропорядочные существа, вдруг начинают говорить стихами? От любви, взаимной или несчастной. В приступе безумия. Повинуясь возвышенным порывам, подчиняясь ревнивой владычице-Музе – или хотя бы из вредности, желая досадить сопернику рифмованной гадостью пасквиля. Так или иначе, я впервые съехал на поэзию 'от ремонта'. Мы перебрались в новую квартиру на улице Петровского, бывшей Бассейной – помните? 'Жил человек рассеянный на улице Бассейной…'? – и, глядя на воцарившийся хаос, смешной семилетка-первоклассник вдруг разразился поэмой.

Вот такая вульгарная лирика. Вот такой лирический герой среди мешков цемента и кирпичной крошки. Мой отец, артист разговорного жанра и эстрадный драматург, увидел в этом перст судьбы. Ну и я не подкачал: вскоре родились 'Источник заразы' (о стае дворовых кошек, подкармливаемых добрыми соседками), 'Мат' (о спортивном мате в палисаднике, а не о том, о чем Вы подумали), 'В зоопарке я и Вовка…' – и романтическая 'Баллада о Робин Гуде', чудачка в зеленом плаще, чудом затесавшаяся в компанию пролетариев от сатиры.

Стоит ли удивляться, что спустя полгода 'ужасное дитя' поступило в литературную студию Дворца пионеров и школьников им. Постышева? Студию вел замечательный поэт и мудрый учитель Вадим Левин. Мы говорили о странных вещах. Например, взахлеб обсуждали: 'Что можно делать при помощи стихов?' Поверьте, это не тот вопрос, на который ребенок ответит с легкостью. Здесь пасовали взрослые: родители с удовольствием оставались на наших 'посиделках', принимая живейшее участие. Один отрок, чье имя стерлось в памяти, выдал: 'С помощью стихов можно зарабатывать деньги!' Что ж, в определенной степени он оказался прав. Мы бросали друг дружке мячики: кто скорее вернет с рифмой? 'Палка-галка' быстро уступило месту вопросу 'Кремль?..' Мячик дрожал в руке. Черт его знает, с чем этот Кремль рифмуется… Кремень? Ремень? Я выдал несусветное: 'Крем ль?' Этот загадочный крем, который вызывает у стихотворца явные подозрения, преследует меня до сих пор.

На конкурсе 'Стихов про зверей' я отметился в жанре психологической миниатюры:

Вскоре после этого четверостишия в литературной студии очутился некий Дмитрий Громов. Символично, не правда ли? Громов, значит, грянул, Ладыженский перекрестился. Призрак шкафа по имени Олди тогда еще бродил по далекой Европе, собираясь вернуться в Харьков только в 1990-м, лет через пятнадцать.

Шли годы. Гормоны бурлили в крови. Борода уже выросла, седина еще не пробилась, но бес настойчиво тарабанил в ребро. Нашлось место и любовным стансам, и пародиям, и 'хайямкам', и театральным зонгам из пьес, которые я ставил, в которых играл. Ничтоже сумняшеся, я сочинял 'под Вийона', играя 'поющего' Франсуа в 'Жажде над ручьем' Юлиу Эдлиса, сочинял 'Солдатскую' и 'Песнь конторщика' в дипломном спектакле 'Когда фея не любит' Феликса Кривина, где заодно присвоил роль Короля; работал с рок-оперой по пьесе В. Коростылева 'Король Пиф-Паф, но не в этом дело'…

Но сольная книга стихов?

Это было едва ли не самым фантастичным из написанного мной.

Как правило, куда отчетливее я представлял рифмы и ритмы в общем потоке романа: песни из спектакля, действующие заодно с актерами, музыкой, освещением и декорациями. Да, разумеется: и со зрительным залом. Многие стихи так и рождались, многие по сей день ждут своей трагедии или комедии. Но однажды Его Величество Читатель начали слать к своему покорному слуге фельдъегерей с депешами: ласковыми, гневными, настойчивыми или вкрадчивыми. Его Величество требовали того, о чем редко задумывался скромный певец. Его Величеству захотелось песен вне спектакля. Актеры могли отдохнуть, декорации – на время лечь в хранилище, и осветитель уже готов был уйти пить водку, выключив прожектора и загасив свечи.

'Кроме того,– властно сказал монарх,– ведь есть же и неспетое?!'

'Кто я такой, чтобы спорить?' – подумал я.

'Ваше Величество, я счастлив,'– подумал я.

И это чистая правда.