человечества?
– Он сумасшедший, опасный шизофреник, надо прекратить его мучения или дать лекарства, чтобы упрятать его в клинику. Разве Моро
– Моро? Из Второго бюро?
– Конечно. Я все ему объяснил! Он не связался с вами? Он, конечно, француз, а все они такие скрытные.
– Я мог пропустить его сообщение.
– Понимаете, – сказал Крёгер, по-прежнему не прекращая попыток отделаться от рубашки, но уже сидя на кровати. – Я лечил Гарри Лэтема в Германии – где, не важно, – я спас ему жизнь, но вы должны меня к нему доставить, чтоб я сделал ему укол теми лекарствами, что были у меня в одежде. Только так он сможет жить дальше и служить вашим целям.
– Звучит заманчиво, – сказал Витковски. – Он привез список, знаете? Несколько сотен имен…
– Кто знает, где он их взял? – прервал его Герхард Крёгер. – Он путешествовал с вконец опустившимися наркоманами Германии. Может быть, какие-то имена правильные, а многие и нет. Потому-то вам надо устроить мне встречу с ним где-нибудь на нейтральной территории – чтоб мы узнали правду.
– Господи, да вы на все готовы, лишь бы добиться своего!
– Was ist?[99]
– Вы прекрасно знаете was ist, Doktor…[100] Давайте-ка сменим тему, о’кей?
– Was?
– Поговорим о вашем отце, вашем Vater, не возражаете?
– Я никогда не обсуждаю своего отца, сэр, – сказал Крёгер, глаза его ничего не выражали, он уставился в пустоту.
– А надо бы, – настаивал полковник. – Видите ли, мы провели проверку всего, что касается вас, и считаем, что ваш отец – герой, человек, сознательно совершивший героический поступок.
– Nein! Ein Verrater![101]
– Мы так не считаем. Он хотел спасти жизнь немцам, англичанам, американцам. Он прозрел в конце концов, увидел, что кроется за болтовней Гитлера и его головорезов, и решил об этом заявить, рискуя жизнью, смертельно рискуя. Он настоящий герой, доктор.
– Nein. Он предатель фатерлянд! – Крёгер вертелся в своей рубашке взад-вперед на кровати, как человек, испытывающий страшные страдания; немного спустя у него хлынули слезы. – Сначала в Gymnasium, потом в Universitat[102] меня донимали ребята, а часто и били, упрекая: «Твой отец предатель, мы знаем!» и «Почему американцы сделали его Burger-meister,[103] когда никто из нас этого не хотел?» Mein Gott, какие муки!
– И вы решили наверстать упущенное отцом – так, герр Крёгер?
– Вы не имеете права меня допрашивать! – завизжал хирург, глаза его покраснели и набухли от слез. – Все люди, даже враги, имеют право на частную жизнь!
– Обычно я не нарушаю этого права, – сказал Витковски, – но вы, доктор, – исключение, потому что слишком умны и образованны, чтобы купиться на ту чепуху, что вам внушали и которую вы теперь выдаете нам. Скажите, вы чтите святость жизни вне чрева?
– Естественно. Все, что дышит, – то живет.
– Включая евреев, цыган, инвалидов, умственно отсталых, а также гомосексуалистов обоих полов?
– Это политические категории, они выходят за рамки медицинской профессии.
– Доктор, вы тот еще сукин сын! Но знаете, что я вам скажу. Я, может, и сведу вас с Лэтемом, за которым вы так усердно охотитесь. Хотя бы для того, чтоб увидеть, как он, выслушав вас, плюнет вам в лицо. «Политические категории»? Тошно становится.
Уэсли Соренсон глядел в окно своего кабинета в Вашингтоне, невольно сфокусировав внимание на утренней «пробке» на дороге. Сцена напоминала лабиринт с насекомыми, когда все они пытаются добраться до конца горизонтальной трубки, а оказываются в другой точно такой же, а потом еще в одной, и так до бесконечности. Это зрительная метафора для его собственных мыслей, заключил начальник отдела консульских операций, развернулся на стуле и посмотрел на листки с записями, стопками сложенными на столе. Эти заметки разрежут и сожгут, прежде чем он покинет офис в конце рабочего дня. Обрывки информации поступали слишком быстро, мешая ровному течению мысли, и каждое открытие казалось не менее сенсационным, чем предыдущее. Двое немцев, содержавшихся в Фэрфаксе, бросили тень подозрения на вице-президента Соединенных Штатов и спикера палаты в разрастающейся охоте на неонацистов и обещали назвать другие имена. ЦРУ (а сколько еще органов поразила эта зараза?) было скомпрометировано на самом высшем уровне. В лаборатории связи министерства обороны один нацист стер в компьютере целое годовое исследование, а потом скрылся в Мюнхене, сев на самолет «Люфтганзы». Сенаторам, конгрессменам, влиятельным бизнесменам, даже ведущим теленовостей поставили клеймо нацистов, не предоставив тому каких-либо сколь-нибудь существенных доказательств. И не успели снять обвинения с одних, как тут же поймали влиятельного члена британского министерства иностранных дел, и он стал называть имена других влиятельных фигур в правительстве Соединенного Королевства. И наконец выяснилось: Клод Моро чист, а вот посольство США в Париже нет – бог ты мой, куда уж больше, если точна последняя информация! Жена посла Кортленда!
Это был вихрь обвинений и встречных обвинений, гневно отвергаемых намеков на причастность – поле битвы, где прольется кровь, смертельно ранят невиновных, а виновные исчезнут со сцены без суда и следствия. Как будто сумасшествие периода Маккарти получало заряд от нацистского безумия конца тридцатых годов, когда повсюду маршировали бундовцы, следуя плотной шеренгой за своими бесноватыми лидерами, чьи визгливые призывы вызывали из небытия нечистоплотных людей с их страхами и ненавистью – что зачастую одно и то же, – а те находили выход для своих недостатков в агрессии. Болезнь под названием «фанатизм» вновь распространялась по всему миру. Когда же ей придет конец и придет ли он вообще?
Что, однако, волновало Соренсона в настоящий момент – черт, не волновало, а шокировало, – так это информация и последовавшее за тем факсом досье на вторую жену Кортленда Жанин Клунз. На первый взгляд это казалось невероятным, он так и сказал Дру Лэтему по засекреченному номеру телефона несколько минут назад:
– Я не могу в это поверить!
– То же говорил и Витковски, пока не прочитал сводку из Чикаго. А потом он сказал кое-что еще, скорее прошептал. Так тихо прошептал, но так ясно: «Она – зонненкинд. Дитя Солнца».
– Ты знаешь, что это значит, Дру?
– Карин объяснила. Дикость какая-то, Уэс, бред сумасшедшего. Младенцев, детей рассылать по всему миру…
– Ты кое-что упустил, – прервал его Соренсон. – Избранных детей, чистых арийцев, к родителям, чей общий коэффициент умственного развития выше двухсот семидесяти, заметь!
– Вы знаете об этом?
– Их называли продуктами программы «Лебенсборн». Офицеры СС где только можно оплодотворяли белокурых и голубоглазых североевропейских женщин – тех, что жили поближе к границам Скандинавии с обеих сторон.
– Это же абсурд!
– Это Генрих Гиммлер, идея была его.
– И она сработала?
– Если верить послевоенным разведданным, то нет. Пришли к выводу, что от программы «Лебенсборн» отказались из-за транспортных проблем и еще потому, что для медицинских тестов требовалось слишком много времени.
– Витковски не верит, что от программы отказались.
После продолжительного молчания Соренсон сказал:
– Я был уверен, что отказались. Теперь уверенности поубавилось.
– Что, по-вашему, мы должны сделать, я должен сделать?
– Храни спокойствие и молчание. Если нацисты узнают, что Крёгер жив, они двинутся напролом, лишь
