– Три дня, – ответил Джэнсон.

Ее взгляд наполнился недоверием, тревогой, страхом. Но постепенно, по мере возвращения памяти, она успокоилась и расслабилась.

Через несколько часов Джэнсон, вернувшись в комнату, сел у изголовья кровати, просто глядя на женщину. «Она не знает, где находится. Не знает, как сюда попала». В который раз Джэнсон задавал себе один и тот же вопрос: зачем он взял ее с собой? Его решение было продиктовано болью и состраданием: до этого же своей живучести он был неизменно обязан холодному, трезвому рассудку. Но сейчас холодный, трезвый рассудок постоянно твердил, что эта женщина может стать его гибелью, – что он взял ее с собой, подчиняясь чувствам. Чувствам, которые могут стоить ему жизни. Какое имеет значение то, что в Амстердаме за ней самой охотились? Нельзя забывать, что она несколько раз пыталась убить Джэнсона и была очень близка к успеху. Но она сказала: «Я обязательно должна узнать, где правда, а где ложь». И Джэнсон поверил, что она говорит искренне.

Этой женщине пришлось пережить ужас, который, несомненно, усугубился тем, что до этого она считала себя неуязвимой. Джэнсону это было слишком хорошо известно, известно из первых рук. Насилию в первую очередь подверглось не ее тело, а представление о себе.

Джэнсон положил ей на лоб новый компресс, и через некоторое время она снова зашевелилась.

На этот раз женщина провела пальцами по лицу, нащупала вздувшиеся ссадины. В ее глазах зажегся стыд.

– Полагаю, после Амстердама ты мало что помнишь, – сказал Джэнсон. – Такое часто бывает при подобных контузиях. Тут приходится полагаться лишь на время.

Он протянул ей стакан воды.

– Чувствую я себя дерьмово, – проговорила женщина так, словно рот у нее был набит ватой.

Схватив стакан, она жадно припала к нему.

– Мне доводилось видеть последствия и похуже, – заметил Джэнсон.

Закрыв лицо руками, женщина откинулась на подушку и отвернулась от него, словно стесняясь своего вида. Через несколько минут она спросила:

– Мы приехали сюда в лимузине?

– Нет, он остался в Амстердаме. Разве ты не помнишь?

– Мы закрепили на бампере пеленгатор, – объяснила женщина.

Она перевела взгляд на потолок, расписанный пухлыми херувимами, резвящимися в облаках.

– Я так и подумал, – сказал Джэнсон.

– Не хочу, чтобы нас нашли, – прошептала женщина.

Джэнсон нежно провел кончиками пальцев по ее щеке.

– Напомни, почему.

Некоторое время она молчала, затем медленно уселась в кровати. На ее распухшем лице, покрытом ссадинами, появилась ярость.

– Мне лгали, – тихо произнесла женщина. – Лгали, – повторила она, и на этот раз в ее голосе прозвучала сталь.

– Ложь будет всегда, – заметил Джэнсон.

– Эти ублюдки меня подставили, – сказала она, дрожа то ли от холода, то ли от злости.

– Нет, полагаю, подставили все-таки меня, – спокойно поправил ее Джэнсон.

Он снова наполнил стакан, и женщина, поднеся к растрескавшимся губам, осушила его залпом.

– По большому счету, это одно и то же, – отрешенно произнесла она. – Когда с тобой так поступают твои боевые товарищи, это можно назвать только одним словом. Предательство.

– Ты думаешь, тебя предали? – спросил Джэнсон.

Женщина закрыла лицо руками, и слова полились неудержимым потоком.

– Меня подставили, чтобы тебя убить, но почему-то я не считаю себя виноватой. Мне только кажется, что… что о меня вытерли ноги. Я в бешенстве. – У нее дрогнул голос. – И мне чертовски стыдно. Меня обвели вокруг пальца. И я начинаю думать: все то, во что я верила, это правда? Ты представляешь себе, каково мне приходится?

– Да, – просто ответил Джэнсон.

Она помолчала.

– Ты смотришь на меня как на раненое животное, – наконец сказала она.

– Быть может, мы оба раненые животные, – мягко возразил Джэнсон. – А нет ничего опаснее раненого зверя.