– Стрелок из тебя отвратительный, Пол. Ты позоришь своего учителя.

Голос Демареста, сочный и вяжущий, наполнил комнату, как он столько лет наполнял сны Джэнсона.

Порыв прохладного ветра поднял со стола генерального секретаря лист желтой бумаги: подчеркнув странную реальность выбитых стекол на высоте тридцать восьмого этажа, когда от асфальта далеко внизу людей отделяла лишь невысокая алюминиевая решетка. Шум дорожного движения по шоссе Рузвельта смешивался с криками чаек, круживших в небе на уровне глаз. Над головой сгущались тучи; скоро должен был начаться дождь.

Джэнсон посмотрел на Алана Демареста, осторожно выглядывающего из-за Зинсу. Было видно, что генеральный секретарь прилагает все силы, чтобы держать себя в руках, и это удается ему лучше, чем многим. Под черными омутами глаз Демареста показалось дуло револьвера «смит-вессон» 45-го калибра.

– Отпусти генерального секретаря, – сказал Джэнсон.

– Ты же знаешь, я всегда считал, что от подручных, которые перестали быть нужны, следует избавляться, – ответил Демарест.

– У тебя есть оружие, у меня есть оружие. Ему незачем здесь находиться.

– Ты меня разочаровываешь. Я полагал, ты окажешься более достойным противником.

– Зинсу! Уходите. Быстрее. Ну же, живее! – четко произнес Джэнсон.

Посмотрев на него, генеральный секретарь отошел от двух смертельных врагов. Джэнсон повернулся к Демаресту.

– Выстрелишь в него, и я выстрелю в тебя. Я воспользуюсь возможностью тебя пристрелить. Ты мне веришь?

– Да, Пол, верю, – просто ответил Демарест.

Сжимая в руке «рюгер», Джэнсон дождался, пока за Зинсу захлопнется дверь.

В жестких глазах Демареста сверкнули веселые искорки.

– Футбольного тренера Вуди Хейса однажды спросили, почему игроки его команды так редко дают пас вперед. Он ответил: «Когда мяч поднимается высоко в воздух, с ним могут случиться только три вещи, и две из них плохие».

У Джэнсона в памяти почему-то всплыла одержимость Фана Нгуена американским футболом.

– Ты послал меня в ад, – сказал он. – По-моему, пришла пора с тобой расплатиться.

– Пол, почему ты такой злой? Почему твое сердце переполняет ненависть?

– Ты сам знаешь.

– Когда-то все было по-другому. Раньше между нами была связь – нас объединяло что-то глубокое. Если хочешь, отпирайся, но ты знаешь, что я говорю правду.

– Я больше не знаю, что правда, а что ложь. И этим я обязан тебе.

– Ты мне многим обязан. Я тебя воспитал, сделал тем, кем ты стал. Ты ведь это не забыл, правда? Я никогда не скрывал, что ты мой лучший ученик. Ты был умным, храбрым, находчивым. Но главное, ты быстро, очень быстро учился. Ты был рожден для великих свершений. А чем все кончилось… – Демарест с сожалением покачал головой. – Я мог бы сделать тебя великим, если бы ты мне позволил. Я понимал тебя так, как тебя никто не понимал. Я знал, на что ты действительно способен. Возможно, это меня и сгубило. Возможно, именно поэтому ты от меня отвернулся. Отвернулся от меня, на самом деле отвергая самого себя, отвергая свою истинную сущность.

– И ты действительно в это веришь? – спросил Джэнсон, завороженный помимо своей воли.

– Мы с тобой не такие, как остальные люди, – оба. Нам под силу то, с чем не справятся другие. Скифы правильно говорили: законы подобны паутине – они достаточно прочны, чтобы поймать слабого, но не могут сдержать сильного.

– Чушь.

– Мы с тобой сильные. Сильнее других. И вдвоем, вместе, мы бы стали еще сильнее. Я хочу, чтобы ты признался самому себе в том, кто ты такой на самом деле. Вот для чего я тебя разыскал, отправил на Ануру, попросил выполнить свое последнее поручение. Пол, оглянись вокруг. Задумайся над тем, в каком мире ты живешь. Взгляни правде в глаза: так же как я, ты его терпеть не можешь – посредственности, самодовольные бюрократы, убогие крючкотворы, никогда не упускающие возможность неупустить возможность. И этим посредственностям мы доверили управлять миром. Неужели ты искренне сомневаешься в том, что смог бы быть лучше их, принимать лучшие решения? Ты любишь свою родину, Пол? И я тоже ее любил. Тебя нужно было заставить увидеть то, что нужно было увидеть. Только задумайся, Пол. Ты отдал лучшие годы своей жизни служению правительству, которому потребовалось лишь пять секунд, чтобы приговорить тебя к смерти. Я должен был тебе это показать. Я должен был показать тебе истинное лицо тех, кто отдавал тебе приказы, истинное лицо правительства, ради которого ты столько раз жертвовал своей жизнью. И я это сделал. Однажды ты натравил американское правительство на меня. Единственный способ заставить тебя увидеть правду состоял в том, чтобы натравить его на тебя.

Джэнсону было тошно от разглагольствований Демареста, но он не мог найти, что сказать в ответ.

– Ты переполнен ненавистью. Я тебя понимаю. Бог покинул своего собственного сына в Гефсиманском саду. Я тоже подвел тебя. Ты просил о помощи, а я не пришел к тебе. Столько времени мы жили отдельно друг от друга, каждый в центре своего существования; и когда я понадобился тебе, меня не оказалось рядом. Ты был огорчен. Твоя кривая овладения знаниями была такой крутой, что я совершил ошибку: попытался научить тебя тому, к чему ты еще не был готов. И я тебя упустил. Должно быть, ты думал, будто я заслужил то, что увидел от тебя.

– И что же это было?

– Предательство. – Внезапно глаза Демареста вспыхнули. – Ты думал, что можешь меня уничтожить. Но я был нужен им. Им всегда нужны такие люди, как я. Так же в точности, как нужны им люди, подобные тебе. Я сделал то, что должен был сделать – что вынужден был сделать. Я никогда не пасовал перед трудностями. Иногда такие люди, как я, начинают мешать, и тогда предпринимаются какие-то действия. Я стал мешать тебе. Я стал тебе мешать потому, что ты, глядя на меня, видел самого себя. В тебе было слишком много моего. Могло ли быть иначе? Я научил тебя всему, что я знал. Я обучил тебя искусству, не один десяток раз спасавшему тебе жизнь. Почему ты вообразил, что имеешь право судить меня?

Наконец твердая, будто алмаз, вспышка гнева пронзила его неестественное спокойствие.

– Ты сам своими действиями лишил себя этих прав, – ответил Джэнсон. – Я видел, что ты делаешь. Я видел, кто ты такой. Ты чудовище.

– О, пожалуйста, не надо. Я показал, кто ты такой, и тебе не понравилось то, что ты увидел.

– Нет.

– Мы с тобой суть одно и то же, ты и я, и ты не мог с этим смириться.

– У нас с тобой нет ничего общего.

– О, мы с тобой были частями одного целого. У нас и теперь много общего. Не думай, что я не следил за тобой все эти годы. Тебя называли «машиной». Разумеется, тебе известно, что это сокращение от «убойной машины». Потому что в этом твоя сущность. О да. И ты осмелился меня судить? О, Пол, разве ты не понял, почему ты так стремишься уничтожить меня? Неужели ты не можешь заглянуть в себя? Должно быть, так утешительно считать меня чудовищем, воображая, что сам святой. Ты боишься того, что я тебе показал.

– Да – неизлечимо изуродованную личность.

– Не обманывай себя, Пол. Я имел в виду, что показал тебе, кто такой ты. Каким бы ни был я, ты был таким же.

– Нет!

Лицо Джэнсона залила краска ярости и стыда. Действительно, он преуспел в насилии: бесполезно прятаться от правды. Но для него насилие никогда не было конечной целью: скорее, это было крайним средством остановить дальнейшее насилие.

– Как я тебе когда-то говорил, на самом деле мы знаем больше, чем знаем. Ты забыл, что ты делал во Вьетнаме? Тебе удалось чудодейственным образом подавить воспоминания?