Писал это не кто иной, как Симон из Вифсаиды, которому человек, называемый им Христом, дал новое имя – Петр. То, что содержится в этом пергаменте, превосходит самое смелое воображение. Его необходимо найти!
Священник замолчал и посмотрел на Виктора.
– И уничтожить? – спросил Виктор тихо.
– И уничтожить, – ответил монах. – Но вовсе не по той причине, о какой вы могли бы подумать. Ибо ничто не изменится, хотя все будет иным. Мой обет не позволяет рассказать вам больше. Мы старики, у нас не осталось времени. Если вы можете нам помочь, вы должны это сделать. Этот пергамент способен изменить всю историю человечества. Его следовало уничтожить века назад, но, увы, победили людская самоуверенность и тщеславие. Этот пергамент мог бы низвергнуть мир в бездну ужасных страданий. Никому не дано оправдать эти страдания.
– Но вы же сказали, что ничто не изменится, – сказал Виктор, повторив слова монаха, – хотя все будет иным. Одно противоречит другому, это не имеет смысла.
– Зато исповедь имеет смысл. Мучительный. Я не могу вам сказать больше.
Фонтин не сводил со священника глаз.
– Мой отец знал об этом пергаменте? Или ему сообщили лишь то, что потом сообщили Бревурту?
– Он знал все, – сказал ксенопский монах. – Опровержение филиокве – это все равно что американские статьи об импичменте президента, повод для схоластических споров. Даже наиболее взрывоопасный, как вы заметили, арамейский свиток всегда служил лишь предметом для лингвистических интерпретаций эпохи античности. Фонтини-Кристи это бы осознал, а Бревурт – нет. Но достоверность исповеди на пергаменте неоспорима. Это было то единственное, священное, ради чего и потребовалось участие Фонтини-Кристи. Он это понял. И согласился.
– Исповедь на пергаменте, вывезенная из римской тюрьмы, – повторил Виктор тихо. Суть дела прояснилась. – Вот что содержится в ларце из Константинополя.
– Да.
Виктор молчал. Он подался вперед, крепко обхватив металлический набалдашник палки.
– Но вы сказали, что ключ находится здесь. Почему? Донатти же все обыскал – каждую стену, все полы, всю территорию. Вы прожили здесь двадцать семь лет и ничего не обнаружили. На что же вы еще надеетесь?
– На слова вашего отца, сказанные в этом кабинете.
– Какие?
– Что он оставит пометки здесь, в Кампо-ди-Фьори. Они будут высечены в камне на века. Он так и сказал: «высечены в камне на века». И что его сын все поймет. Что это частица его детства. Но он ничего не сказал сыну. В конце концов мы это поняли.
Фонтин не захотел ночевать в большом пустом доме. Он решил отправиться в конюшню и лечь на кровати, на которую много лет назад положил мертвого Барцини.
Он хотел побыть в одиночестве и прежде всего вне дома, вдали от мертвых реликвий. Ему надо было подумать, снова вспомнить весь ужас прошлого, чтобы обнаружить отсутствующее звено. Ибо цепочка существовала. Не хватало лишь одной детали.
Частица его детства. Нет, пока что неясно. Начинать надо не здесь. Это следующий шаг. Начинать надо с известного, с того, что видел, что слышал.
Он добрался до конюшни и прошелся по комнаткам, мимо пустых стойл. Электричество было отключено. Старик монах дал ему фонарик. В спаленке Барцини все было как прежде. Голая комнатушка без всяких украшений, узкая кровать, потрепанное кресло, пустой сундук для скудных пожитков конюха.
В мастерской все тоже было неизменно. Сбруи и вожжи на стенах. Он присел на низенькую деревянную лавку, выдохнув от боли, выключил фонарик. В окно светила яркая луна. Он глубоко вдохнул и заставил себя мысленно вернуться к той ужасной ночи.
В ушах снова зазвучали автоматные очереди – к нему вернулись ненавистные воспоминания. Снова заклубился пороховой дым, корчились в муках тела родных, встречающих смерть под слепящими лучами прожекторов.
«Шамполюк – это река! Цюрих – это река!»
Пронзительный крик отца. Слова, повторенные им раз, другой, третий. Слова, обращенные к нему – туда, где он скрывался во тьме, на вершине насыпи, нет, еще выше. Пули прошили грудь отца в миг, когда он из последних сил выкрикивал эти слова:
«Шамполюк – это река!»
Он поднял голову. Так? Голову, глаза. Всегда эти глаза. За мгновение до этого глаза отца были устремлены не на насыпь, не на него…
Он смотрел направо, по диагонали вверх. На три автомобиля, внутрь последнего автомобиля.
Савароне видел Гульямо Донатти. Он узнал его, скрывавшегося в тени на заднем сиденье. В миг смерти он узнал, кто был его палачом.
И ярость обуяла его, и он излил свою ярость, глядя на сына и мимо сына. Мимо, но куда? Что хотел сказать ему отец в последний миг своей жизни? Это и было недостающее звено, которое восстанавливало разъятую цепочку.
О Боже! Некая часть его тела? Голова, плечи, руки. Что же это было?
Все тело! Это было мучительное предсмертное движение тела! Головы, рук, ног. Тело Савароне в последнем мучительном броске устремилось туда… Налево! Но не к дому, не к освещенным окнам оскверненного жилища, а за дом. За дом!
«Шамполюк – это река!»
За домом.
Лес Кампо-ди-Фьори.
Река! Широкий горный ручей в лесу. Их семейная «речка»!
Вот она, частица его детства. Речка его детства протекала в четверти мили от сада Кампо-ди- Фьори.
Крупные капли пота выступили на лице Виктора, он тяжело дышал, руки его дрожали. Он вцепился в доски лавки. Он был в изнеможении, но мозг работал четко: все вдруг совершенно прояснилось.
Река была не в Шамполюке, не в Цюрихе. Она была в нескольких минутах ходьбы отсюда. По узкой лесной тропинке, истоптанной детскими ножками.
Высечено в камне на века.
Частица его детства.
Он представил себе лес, горный ручей, горы… Горы! Валуны, теснящиеся по берегу ручья в самом глубоком месте. Там был огромный валун, с которого он мальчишкой нырял в темную воду, на котором лежал, обсыхая под солнцем, и на котором вырезал свои инициалы, где они с братьями оставляли шифрованные послания друг другу…
Высечено в камне на века. Его детство!
Неужели Савароне выбрал именно этот валун, чтобы оставить на нем свое послание?
Вдруг все стало ясно. Иначе и быть не может.
Ну конечно, отец так и сделал.
Глава 21
Ночное небо постепенно серело, но лучи итальянского солнца не могли пробиться сквозь тучи на горизонте. Скоро пойдет дождь и холодный летний ветер задует с северных гор.
Виктор шел по аллее от конюшни к саду. Было слишком темно, чтобы различать цвета. Но вдоль садовых дорожек не теснились больше цветочные кусты, как раньше, столько разглядеть было можно.
Он нашел тропку с трудом, только после долгих поисков в некошеной траве, направляя в землю луч фонарика, отыскивая старинные ориентиры. Но, углубившись в лес за садом, сразу стал замечать знакомые вехи: слива с толстым стволом, семейка березок, уже почти полностью утонувших в разросшихся лозах дикого винограда и умирающего плюща.
Ручей протекал в сотне ярдов отсюда. Если память ему не изменяет – чуть правее. Вокруг высились березы и сосны, огромные камыши и осока росли непроходимой стеной – мягкие, но малоприятные на ощупь.
