При этом, соблюдая очередь, подносили и мне тарелку, завязанную салфеткой и звякающую от встряхиванья; я протягивал руку и вынимал из-под салфетки чье-нибудь кольцо или ключик, чья была вещь, тому было и пророчество. И я нес эту вещь в гостиную или в спальную к бабушке и объявлял: вам вышло «Уж как звал кот кошурку в печурку спать» или вам вышло «Уж как шел кузнец из кузницы». Иногда выходило, что моя восьмидесятилетняя бабушка непременно должна будет выйти замуж, и это нисколько не казалось мне смешным или диким! О том, когда можно или не можно жениться или выходить замуж, я не имел никакого понятия, думал иногда, что и меня, мальчугана, могут женить – чего доброго! Когда проходили Святки и зимние вечера начинались все еще с трех-четырех часов пополудни, не раз мне случалось в той же бабушкиной зале участвовать в хороводах, которые водили все собравшиеся туда дворовые. Иногда затевались воистину деревенские игры. Сколько раз, бывало, сидел я на полу вместе с Катьками, Машками и Николашками и вместе с ними тянул: «А мы просо сеяли, сеяли!» – а другой ряд сидящих перебивал нас: «А мы просо вытопчем, вытопчем!»

Все это я очень любил и едва ли не все эти народные песни знал наизусть; но не странно ли: когда в доме бабушки случались свадьбы, и в ушах моих раздавалось: «Виноград в саду растет» или иные песни, в которые, по обычаю, вплетали имена холостых людей или девиц – я затыкал уши, убегал и прятался. До того мне делалось противно и гадко, что я не знал, куда деваться!.. Чем это объяснить? Вдумываясь в такую странность, можно подыскать только одно объяснение: вероятно, я верил, что если эти и свои и чужие девки назло мне упоминают в своих песнях мое имя, то этим явно изобличают свое намерение женить меня (!!!). А я мечтал уже о пустынножительстве, мечтал добиться святости и, быть может, в глубине души своей носил уже смутный облик того ангела, которому поверял я

Вот каков тому шестьдесят лет назад был дом моей бабушки. От него веяло далекой стариной даже в то время. Каким бы антиком показался он в восьмидесятых годах нашего столетия, если бы каким-либо чудом можно было воссоздать его. Кто удостоил или удостоит прочтением первый том моего романа «Записки Сергея Чалыгина», тот заметит, как я много был обязан дому моей бабушки[27].

Описывая нашу квартиру, я упомянул, что одну из семи комнат занимала моя бабушка с отцовской стороны, Жозефина Иосифовна, или Осиповна, как ее некоторые называли. Это была замечательная старуха по своим оригинальным взглядам, обычаям и привычкам.

Одевалась она по той старинной моде, которой следовала, вероятно, в дни своей молодости, т. е. времен Павла I; по крайней мере, ее костюм близко подходил к тому, в котором обыкновенно изображают императрицу Марию Феодоровну. Дома она носила на голове чепчик, всегда белый, с кружевными гофрированными оборками. Под чепчик она подвязывала на висках пеньковые букли. Ее шею окаймлял широкий белый гофрированный воротник. Шляпу носила с высокой тульей и с широкими полями, в виде отверстия большого тромбона. Зимою на улицу надевала ватный салоп, непременно черный, атласный, а летом – накидку или пальто (не знаю, как это назвать) со многими воротниками. В руках всегда имела большой зонтик, служивший не столько для прикрытия от солнца или дождя, сколько ради опоры ее старческим ногам. Несмотря на этот странный костюм, она, при своем высоком росте, хорошем сложении и умении себя держать с большим достоинством, производила очень приятное впечатление, как красивая старуха. У меня висит до сих пор ее поясной портрет, писанный масляными красками художником Говениусом, на котором она изображена сидящею в своем вольтеровском кресле, с красной суконной обивкой, и, глядя иногда на этот портрет, я, без всякого родственного пристрастия, нахожу, что она была очень симпатичной и представительной старухой. Бабушка была родом венгерка и еще в молодости приехала с мужем в Россию. По-русски она говорила совершенно правильно и свободно, так же как по- французски и по-немецки, и вообще была хорошо образована. Она принадлежала к числу очень немногих женщин, у которых не существует никаких примет, предрассудков, суеверий и всякого тому подобного хлама. В этом отношении она далеко превосходила мою мать, Елизавету Алексеевну, урожденную Захарову, которая, несмотря на воспитание, полученное в Смольном монастыре, верила приметам, гадалкам и всяким другим чудесам. Они часто спорили по этому поводу между собою, причем бабушка никогда не выходила из себя, говорила спокойно, но и толково, а мать моя, обладавшая очень пылким темпераментом, горячилась, возвышала голос, перебивала и торопилась забрасывать не доказательствами, а только примерами. Впрочем, споры между ними часто возникали и по всяким другим поводам, иногда совершенно ничтожным, и я приписываю это главнейшим образом разности темпераментов обеих женщин: бабушка жила больше рассудком, а моя мать – сердцем; бабушка все делала спокойно, обдуманно, рассудительно, а моя мать всегда поступала быстро, по первому впечатлению, и упорно держалась его во что бы то ни стало.

Но, несмотря на эти споры, возникавшие по всякому поводу почти ежедневно, я не помню между ними ни одной ссоры. Они обе были очень добры, так сказать, отходчивы, не злопамятны и любили друг друга. Бабушка относилась к матери снисходительно, прощая ей некоторые недостатки, а мать питала к бабушке самую почтительную любовь и предупреждала все ее малейшие желания.

В течение всей своей жизни я не встречал человека более самостоятельного во всех своих убеждениях и действиях, как моя бабушка. Она делала только то, что сама признавала разумным или нужным, и решительно не обращала никакого внимания на то, что скажет свет. Так, например, она никогда и ни к кому из наших знакомых не ходила, делая исключение только для семейства одного доктора Пфейфера, о котором я должен поэтому сказать несколько слов. Сам доктор, Антон Антонович Пфейфер, был честный и добродушный старик, очень похож на портреты Крылова (разумеется, баснописца, а не драматурга), только гораздо красивее. Львиная грива серебряных волос на голове и черные, нависшие над глазами, брови, придавали его старческой наружности очень эффектный вид. Он был всегда нашим семейным доктором, избегал употребления лекарств вообще, допуская только домашние средства, преимущественно наружные (горчичники, компрессы, натиранья и т. п.), и вообще был глубоко убежденный гигиенист, что в те времена было большою редкостью. Жена его была женщина очень умная и хорошо образованная, но отличалась чрезвычайно резкими манерами и звонким голосом. Я до сих пор как бы слышу, когда, приходя к нам, она еще в коридоре выкрикивала свое приветствие бабушке:

– Bonjour, grand'maman! Comment sa va?

А прислуга острила по этому случаю: «Кума сова пришла».

У них была одна дочь, Екатерина Антоновна, и три сына, из которых младший, Антон, был моим большим приятелем.

Все это семейство держало себя в Гатчине как-то особняком и, подобно моей бабушке, совершенно самостоятельно, не подчиняясь общепринятым обычаям. Довольно сказать, что Екатерина Антоновна, будучи замечательной красавицей, никогда не следовала текущим модам, одевалась всегда очень просто, не ездила по балам и не только сама не искала женихов, подобно всем другим барышням, но упорно отказывала всем претендентам на свою руку, хотя между ними были многие, в особенности из числа офицеров кирасирского полка, представлявшие во всех отношениях блестящие партии. Она так и осталась навсегда старой девой, но и под старость лет сохранила свою красоту, свежий розовый цвет лица,