Боюсь страшно, чтобы труд Ваш не убил в Вас здоровье навсегда! Ваш значок был бы куплен тогда слишком дорогой ценою, и, кроме омерзения и отвращения, ничего бы не внушал мне. Подумайте над этим хорошенько и не заставьте меня упрекать себя всю жизнь в том, что не настояла на Вашем прежнем решении. Что мы будем делать без здоровья!? Итак, взвесьте хорошенько силы Ваши, но ежели их довольно, то, конечно, приятнее покончить весной экзаменные треволнения, и да будет Милость Божия с Вами! Простите, Дорогой мой, что письмо это не поспело к праздникам: масса писем в ответ на полученные поздравления, приготовления к Пасхе, службы Страстной недели, все это помешало написать Вам, да к тому же я все ждала от Вас разъяснения недоразумения насчет Ваших экзаменов. Иван Владимирович (с которым мы уже познакомились и о знакомстве с которым сейчас Вам расскажу) заподозрил, что Вы написали мне о Вашем решении отложить экзамены до осени, только чтобы не беспокоить меня, не заставлять волноваться. Это меня несколько огорчило после Ваших уверений, что пишите мне вполне откровенно, откровеннее, чем Маме. Вчера же, до заутрени стала писать Вам, но так устала от всей предпраздничной суеты, что улеглась спать, и в церковь отправилась еще сонная. Вам нечего было просить меня молиться за Вас и думать о Вас при первых возгласах «Христос Воскресе!». Я и так была бы мыслью с Вами и с моим бедным Андрюшей! Существует поверие, что желание, которое выскажешь, когда в первый раз услышишь в церкви «Христос Воскресе», непременно сбудется.
3 карточки Вашей сестры. На одной из них она очень похожа на Леню Вирпотину. Иван Владимирович обещал, что будет заходить к нам вечером запросто, и мы, конечно, употребим все усилия, чтобы посещения эти не были для него тягостны. С отцом Вашим и сестрой мне не пришлось встретиться: они приехали сюда в Страстной четверг, и Иван Владимирович предполагал, что мы поздно вернемся из церкви, отговорил их быть у нас. Отец Ваш, говорят, будет здесь в этом месяце или будущем, но сестру Вашу мне так и не удастся видеть. Это мне очень, очень прискорбно: я очень желала с ней познакомиться. Во вторник уезжаем в Гродно, где пробудем до Воскресенья. Не смею ждать от Вас письма на этой неделе перед экзаменом, но если бы Вам нужно было написать мне, пишите по следующему адресу: Гродно. Дом благотворительного общества Е., превосходительству Елизавете Павловне Савицкой. С передачей Е. К. Снитко.
Так как я ждала Вас до окончания экзаменов, думая, что Вы не будете держать теперь, то перестала скрывать нашу помолвку, и Тетя объявила теперь всем об этом. Думаю, что ничего против этого не имеете. Об этом знают уже и Ваши знакомые Чагины. Не бойтесь поставить меня в неловкое положение Вашим приездом в Карльсберг: П. И. и С. Т. никогда не приезжают на более продолжительный срок так четыре, пять дней, много если приедут на неделю. Что П. И. с Вами объясняться не будет – за это я готова ручаться. Мне кажется, он боится объяснений, которые могут поставить его в необходимость мотивировать чем- нибудь свое непонятное поведение, а он не простит тому, кто поставит его в глупое положение. Почему сын генерала Костогорова пользовался четырехмесячным отпуском, когда кончил Артиллерийскую Академию? Я думала, что это законом установленный срок.
Напишу Вам из Гродно. Не бойтесь чтобы кто-нибудь меня вырвал у Вас: я сама не дамся. Не бойтесь также, чтобы кто-нибудь мог поселить недомолвки между нами.
Не забывайте любящую Вас
Вы познакомились с воспоминаниями о моей бабушке Екатерине Алексеевне Жиркевич (Снитко), а теперь предлагаю читателю отрывок из воспоминаний моего деда Александра Владимировича Жиркевича о своей бабушке.
Бабушку свою я помню с самых ранних лет. Ее приезд довольно живо рисуется в моем воображении. Еще накануне мне сказали, что бабушка приедет. Поэтому я набрал к ее приезду букет полевых цветов и поставил его на стол в комнате, для нее предназначенной. Вечером, не дождавшись бабушки, я уснул. Помню хорошо, меня тогда интересовал вопрос, что такое моя «бабушка»? Меня разбудила нежным поцелуем сама бабушка, которая была еще очень моложава на вид. Последнее обстоятельство сильно огорчило меня, так как о всех бабушках я составил себе понятие как о старушках в чепцах и очках. По этой причине, да еще оттого, что меня потревожили во сне, я раскапризничался, разревелся и стал сквозь слезы утверждать, что это «бабушка не форменная», чем и вызвал общий смех. Бабушка привезла мне гостинцев – каких-то пряников, которые трудно было укусить, так они были тверды. С бабушкой я скоро сошелся, так как никто не баловал меня так, как она. Всякие сласти, игрушки, пирожки – все это законным и незаконным путем попадало мне в руки. Сказки рассказывать она была мастерица; но больше любила рассказывать о жизни святых, причем показывала и картинки, обыкновенно прикладываемые к подобным изделиям бойкого пера московских писателей-самоучек, под фирмою «Манухин и К°». Особенно меня интересовала история Иосифа Прекрасного, и именно потому, что я чувствовал, что бабушка в ней не все рассказывала. Бабушка была мастерица и гадать, а потому я сделался скоро ее тайным адептом. <…>
Я очень поздно перестал играть в куклы. Причиною этому был мой болезненный рост, который постоянно отдавал меня в руки женщин и совсем было обабил меня. Лет 12-ти я шил куклы и сам выкраивал им платья. Подарок в виде какого-нибудь шелкового лоскутка был для меня в то время самым интересным и дорогим. Отличительною чертою, всегда верно указывавшей время наступления моей болезни в детстве, было враждебное отношение, и к кому же? – к бабушке, которая для меня была готова отдать свою жизнь. Когда я бывал болен, бабушка изгонялась из моей комнаты. Для нее я всегда лежал с закрытыми глазами и не отвечал на ее вопросы, чем очень мучил бедную старуху. Такие враждебные отношения, вероятно, развились вследствие того, что бабушка всегда надо мною ахала, охала и причитала, что при моей нервной раздражительности приводило меня в злость. Если бабушке приходилось оставаться со мною и давать лекарства, то это было настоящим мучением. Начинался обыкновенно торг за каждую ложку микстуры. Мною назначалась цена, за которую я готов бы принимать лекарство, и я ни копейки не спускал с этой цены. Особенно дорого запрашивал за касторку, которую ненавидел и цена за которую доходила до 20 коп. за ложку. Обыкновенно я ставил вопрос о приеме лекарства прямо и без всяких околичностей: «Цена такая-то, иначе не приму!» – и бабушка давала мне все, что я хотел, тем более что доктора запретили меня тревожить. Я вообще очень часто хворал и очень серьезными болезнями, так что несколько раз за мою жизнь отчаивались. Для матери мои болезни обходились дороже всего. Целые ночи напролет просиживала она у моего изголовья, не раздеваясь и не смыкая глаз. Бывало ночью чуть пошевелишься, и уже встревоженный взор мамы встречается с моим. Во время таких болезней я обыкновенно грабил бабушку безмилосердно. Как теперь помню, у нее было дорогое старинного покроя голубое шелковое платье. Я захворал воспалением легких и когда стал выздоравливать, то почему-то захотел для своей куклы на платье получить рукав от заветного платья бабушки. Без этого рукава она не смела и на глаза мне показаться. И что же? В конце концов бабушка отдала мне этот рукав, испортив все платье. Иногда мне приходили дикие фантазии, вроде того чтобы бабушка танцевала передо мной и т. п., и бабушка – женщина уже пожилых лет – исполняла все мои глупые требования и просьбы.
Мальчишкой на чердаке бабушкиного дома я нашел старую прялку. «Не трожь! Не ковыряй рану! – неожиданно разволновалась бабушка. – Не было мне в жизни счастья! Не спрашивай ничего!» Тогда я спросил у мамы и услышал в ответ трогательную историю. Моя бабушка Анна Васильевна (1872 г. р.) была родом из крестьянской семьи, жившей в деревне Суково Весьего некого уезда Тверской губернии. Оставшись сиротой в четырнадцать лет, она вынуждена была жить в доме своего старшего брата Сергея. Приходилось трудиться наравне со взрослыми. Долгами зимними вечерами парни и девки «собирались на беседы». Вот и Аннушка придет в избу, сядет в уголке со своей прялкой и робко поглядывает, что
