выражением тюрьму, в которой и сам посидел за барские грехи) тоже были, так ее оттуда по болезни и выпустили. Больно строг этот генерал. Как меня допрашивали, так я видел Владимира Александрыча: весь трясется, даже плачет, бедный.

Мне надоела эта нелепая фамильярная болтовня обрадовавшегося чему-то сдуру старика, и я крикнул на него, что он лучше бы делал, если бы чище держал в мое отсутствие комнату. В комнате у меня действительно лежали целые слои пыли: вероятно, Савелий думал, что я ворочусь из тюрьмы нескоро.

Старик спохватился, куда завела его глупая радость, покраснел и начал неловко соваться из угла в угол. Я оставил его рассеивать свое смущение с щетками и метелками в руках и вышел в залу, где застал Савушку-управляющего. Он позировался перед зеркалом, корчил рожи и выделывал очень хитрые выверты всем своим телом.

— Вы можете теперь ехать в деревню, — громко сказал ему я.

Зала и все комнаты смотрели такими печально-пустыми, что мой голос очень странно раздался даже в моих собственных ушах. Савушка вздрогнул и, кажется, немного испугался.

— Слушаю-с, — пробормотал он, по-лакейски вытягиваясь в струнку.

В воротах мне попался кучер, ехавший в телеге за моими вещами, и я пожалел, зачем ему не велел заложить лошадь для себя. Я очень торопился и чуть не бегом пробежал с полверсты, пока встретил извозчика.

В квартире Софьи Васильевны была глубокая тишина, и мой стук в дверь отдался звучнее, чем я желал.

— Можно войти? — спросил я.

— Войдите, — глухо отвечал голос сестры.

Я вошел. Ширмы были отодвинуты, и мне прежде всего бросилась в глаза белая постель, столик с лекарствами, медный таз, стоявший у изголовья, и запах можжевельного дыма в комнате. Сестра сидела у постели; руки ее свесились к полу, и она какими-то безумными глазами смотрела на Софью Васильевну, которая неподвижно лежала на спине. Беспорядок, царствовавший в комнате больной, спущенные сторы, запах можжевельника и отчаянная поза Лизы поразили меня. Не здороваясь с сестрой, я подошел к постели и взглянул на Софью Васильевну. Полуоткрытые стеклянные глаза ввалились, нижняя челюсть отвисла, рот был открыт, губы черны — нет сомнения, это был труп. Я приложил руку ко лбу: лоб был холоден.

— Она умерла, — сказал я.

— Да, — не двигаясь, тихо отвечала Лиза, точно она боялась разбудить покойницу.

Я поспешно накинул одеяло на лицо Софьи Васильевны и отвернулся.

— Что ж ты сидишь тут? — сказал я сестре, окончательно потерявшись и не зная, что я делаю и говорю. — Надо позвать людей. Где Наталья? Лиза, где Наталья?

Я начал трясти сестру за плечо; она была точно сонная. Затруднение мое достигло крайних пределов, и я решительно потерялся. К счастию, в это время в дверь вошла Наталья со склянкой какого-то лекарства; она ходила в аптеку.

— Она умерла, — сказал я, — лекарство не нужно.

«Если умерла, конечно, не нужно: всякий знает, что мертвые не пьют лекарства — это плеоназм»[74],- ни с того ни с сего подумал я,

— Господи! — вскричала Наталья, поставив склянку и начиная креститься. — Надо воды, — по- христиански, — ох, господи!

Наталья, очевидно, приготовилась выразить свое соболезнование слезами и уже начала куксить. Мне не понравилось ее выражение по-христиански, как будто выражавшее подозрение, что я дурной христианин.

— Делай по-христиански, только без причитанья, — строго сказал я ей и в ту же минуту почувствовал, что сделал глупость.

«Может быть, она в самом деле сочувствует, — думалось мне, — но все-таки слезы тут ни при чем. Однако ж я не у места холоден».

— Позови кого-нибудь помочь тебе, — проговорил я и тотчас же стал думать, что еще глупее замазывать ласками свою строгость.

Наталья засуетилась. Сестра продолжала сидеть, неподвижно глядя на труп. Я подошел к окну, чтобы скрыть от них свою неловкость. Но и там я не нашел покоя; меня почему-то смущала Наталья, и мне хотелось сказать ей что-нибудь.

— Наталья, — сказал я, — закрой глаза и подвяжи платком челюсть.

«Вот глупость-то! Кому закрой глаза? себе? Покойнице. А ты сам боялся закрыть ей глаза?» — продолжали беспокоить меня мои собственные мысли, и я укусил себе до крови губу. На стене, прямо против меня было приколото булавкой к обоям расписание Софьи Васильевны. «Эту булавку не так давно держали те проворные пальцы, которые сгниют теперь через шесть дней». И отвратительное чувство, известное под названием страха и тоски, овладело мной.

«Какой сегодня день? Четверг, — соображал я. — Два часа. В четверг, в два часа (я посмотрел в расписание) Софья Васильевна должна читать русские журналы. А она умерла и не читает, не может — и не будет читать никогда больше».

Эти простые, понятные вещи наводили на меня невыразимо тоскливые думы о том, что когда-нибудь и мне не понадобятся ни русские, ни иностранные журналы.

— Барин, вы бы вышли, мы будем обмывать покойницу, — тихо сказала мне Наталья.

Я, ничего не понимая, пошел к дверям. Труп, закрытый одеялом, лежал на прежнем месте. Подле кровати стояло корыто и суетилась хозяйка-чиновница; сестра по-прежнему сидела неподвижно. Я взял ее за руку; рука у ней шевелилась, как у сонной, повинуясь только закону тяготения.

— Лизанька, голубчик, пойдем отсюда, — сказал я.

Она молчала. Я обнял ее за талию, поднял со стула, и она машинально вышла за мной из комнаты. Мне было жаль сестру, я поднял ее голову за подбородок и нежно поцеловал.

— Полно, голубушка, успокойся.

Лизу тронула эта нежность; она крепко обняла меня и начала рыдать. Я осторожно свел ее в комнату хозяйки и посадил на диван. Почему-то мне показалось очень полезным заставить ее выпить стакан воды и натереть виски уксусом; она исполнила это весьма покорно, заметив только, что вода чем-то пахнет. Возня с Лизой очень помогла мне оправиться от замешательства и принять свой настоящий, нормальный вид.

— Как она умерла странно! — задумчиво сказала сестра, когда совсем успокоилась и перестала плакать. — Все говорила со мной о посторонних вещах, вдруг замолчала и начала стонать. Потом так скоро, как здоровая, повернулась на спину и сказала: «У него безнравственные мысли». Я спросила, про кого она это говорит, но она только глубоко вздохнула. Я посмотрела, а уж у ней отвисла нижняя челюсть. Как скоро!

— Чахоточные всегда так умирают, — сказал я. — У тебя красные глаза: ты, верно, не спала ночь; поедем домой — теперь ей твои услуги бесполезны.

— Да, — согласилась Лиза, отирая платком заплаканные глаза.

— Наталья! — крикнул я, но она не явилась, и я сам отправился в комнату покойницы.

Приотворив дверь, я только мельком видел маленькое, сухое тело Софьи Васильевны, над которым Наталья, в бурнусе и головном платке (в том виде, в каком пришла из аптеки), совершала вместе с хозяйкой, по-видимому, какой-то обряд, но вся эта картина стоит теперь перед моими глазами, и мне слышится запах гнили, еловых веток и ладана. При виде белого маленького трупа мне пришел почему-то в голову вопрос о седалище умственных способностей. «Китайцы думают, что разум заключается в животе», — мелькнуло у меня в голове, но тут я сообразил все неприличие своего положения перед голым трупом женщины и крикнул Наталью.

Она вышла ко мне все еще в бурнусе и платке, повязанном на голову.

— Ты останешься здесь, — сказал я ей, — известишь полицию и распорядишься похоронами. Вот тебе деньги. Что ты не разденешься?

— Ох, господи, я и забыла! — засовалась Наталья, сдергивая с себя бурнус и роняя на пол деньги.

— Я вас не смею обременять хлопотами, — в виде извинения сказал я хозяйке, которая с большим любопытством выглянула в дверь. Она была чиновница, а к этим особам, ругающимся из-за трех копеек на