выстроенный на документальной основе, раздается звон разбитого стекла.

В разомкнутое пространство быстро входит невысокая женщина с короткой стрижкой. Людмила Улицкая. И начинает говорить, поверх голов своих героев, их судеб, сама: книга прослаивается письмами автора к Елене Костюкович, живущей в Италии знаменитой переводчице Умберто Эко и литературному агенту писательницы. Улицкая рассказывает Ляле об отношениях с собственным текстом, еврейским вопросом, литературным вымыслом, Русской православной церковью, раскрывает, кто из персонажей вымышлен, а кто – лишь частично (праведник Даниэль Штайн, например, списан с реального отца Даниэля Освальда Руфайзена, католического священника, умершего в 1998 году).

Так бывает, иные режиссеры любят сняться в собственных фильмах, хотя бы и в эпизодической роли. Но если их можно заподозрить в тщеславии, то Людмилу Улицкую никак. В этих вставках слышится смертельная усталость от условностей литературы и разочарованность в выразительной силе художественного слова. Все, о чем говорится в письмах Елене Костюкович, прямо следует из текста, но автор словно бы не верит, что его и так услышат, и так поймут. И настойчиво объясняет: история иудаизма и христианства намертво переплетены – это раз. Совершенно «не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение» – два. В истории нет «ни побежденных, ни победивших» – три. Оттого-то в центр этого повествования о терпимости поставлен переводчик, полиглот Даниэль Штайн, совсем по-апостольски говорящий с каждым на его языке. Один из самых выразительных образов книги – отец Даниэль в развевающейся сутане, подвозящий на мотороллере хасида в черной шляпе. Любимая мысль его состоит в том, что помимо Библии и Торы существует еще одна чудесная книга – книга жизни. Ее-то и постаралась написать Людмила Улицкая, пренебрегая литературными условностями. Получилось увлекательно, местами трогательно до слез, местами суховато – не так важно, потому что в общем получилось по-человечески. И борьба автора с ангелом литературы в конце концов воспринимается как движение на пути к последней правде.

Зеленые нефритовые четки древнего китайского мудреца, таящие секрет вечной жизни, – не просто центральный образ повести, давшей название новой книге Бориса Акунина. Это еще и иероглиф, описывающий творческий метод знаменитого детективщика. Наконец-то Борис Акунин его расшифровал.

«Весь день надворный советник пребывал в сосредоточенной задумчивости, то и дело доставал из кармана четки, покачивал на ладони гладкие каменные шарики, и их негромкий, уютный перестук доставлял ему необыкновенное удовольствие». Наш старый знакомец, молодой человек с седыми висками, заика и совершеннейший джентльмен Эраст Петрович Фандорин, разумеется, раскрыл и преступление, связанное с четками. Как и много-много других. Двойные и тройные убийства, борьба корпораций, коварные японские женщины, ядовитые экзотические змеи, опиумные курильни, бесшумные ловкие китайцы, омут русской провинции, в котором водятся сплошные блаженные и пророчицы, отговаривающие народ от переписи. Отчаянные потасовки, рукопашные и перестрелки. «Ба-бах! Ну и отдача! Зато бандит грохнулся вместе с конем. Хорошо стрелять из 50-го калибра». С этим трудно поспорить.

Рассказы и повести про Фандорина текут одна за другой, больше всего напоминая гладкие каменные шарики (негромкий, уютный перестук), – стилистически отшлифованные, сюжетно безупречные детективные истории, как и всегда у Акунина, чуть выбивающиеся за рамки жанра. Ведь помимо преступников и гениального сыщика, автор улыбчиво поигрывает в культурные игры с читателями. Ссылается на хрестоматийную русскую литературу, сон Веры Павловны, выворачивает наизнанку идею о «маленьких людях»: у Акунина они, незаметные труженики канцелярий, могут таить в своих сердцах нешуточные страсти. Из той же игриво-культурной серии открывающее сборник посвящение сразу десяти авторам – Санъютэю Энтё, Эдгару По, Жоржу Сименону, Артуру Конан Дойлю, Агате Кристи, Умберто Эко, Морису Леблану… Самые вдумчивые читатели Акунина распутают и этот клубок: в книге собрано ровно десять произведений и каждое перекликается с одним из упомянутых авторов. Например, в повести «Узница башни» действует вымышленный известным французским детективщиком Морисом Лебланом джентльмен-взломщик Арсен Люпен.

Занятно, что Фандорин пытается его поймать в компании с самим Шерлоком Холмсом, а повествует о событиях в том числе и доктор Ватсон (у истории существует и японский вариант, доверенный другому рассказчику). Прямые переклички с приключениями сыщика, жившего на Бейкер-стрит, рассыпаны по тексту, замыкающему эту книгу. Действие «Узницы башни» разворачивается накануне Нового года и нового, ХХ века, с неба валит снег, Фандорин с наслаждением вдыхает воздух, благодарит уходящий век за «к-красивое прощание». Намек издателей и автора очевиден – вот оно, чудесное, уютное чтиво в дни рождественских каникул, недаром и год на книге стоит уже слещующий. «Нового Акунина» прочтет вовсе не 500 тысяч читателей (таков тираж книги), а гораздо больше, передавая из рук в руки. Прочтет с наслаждением и радостью, оттого что проницательный и благородный надворный советник по-прежнему с ними, и значит, банкет продолжается без всяких дополнительных требований, а мир вокруг надежен и стабилен. Для того чтобы убеждать нас в этом, и существуют они, жрецы массовой литературы, открывшие секрет вечной жизни. Он всего лишь в том, чтобы двигаться по кругу.

Мастера Чэня ожидает слава Бориса Акунина. До сих пор Акунин был единственным в своем роде, кто умел радовать поклонников легкого чтения не только детективными историями, но и богатством небрежно рассыпанных по тексту ассоциаций, попутной литературной игрой. Мастер Чэнь тоже написал детективную историю «для умных», по уровню исполнения ничуть Акунину не уступающую. Правда, его читатель будет наслаждаться не расшифровкой культурных загадок, а оценит само отношение к культуре, в данном случае – времен династии Тан: действие происходит в VIII веке.

Суть этого отношения исчерпывается словом «влюбленность». Мастер Чэнь влюблен во все, о чем пишет, но не слепо, а зорко и чутко, подмечая звуки и запахи, плывущие по китайской столице Чанъань. Он различает аромат согдийской дыни, плавающей в тягучем соке, и хлебной, только что вынутой из тандура лепешки, несущиеся с рынка голоса людей и верблюдов, жалобы флейт и звон колокольчиков, он внимательно следит, как солнечные зайчики сбегают на лица провинциальных юношей с овальных зеркал чанъаньских красавиц. И если уж поминает о тюркской курточке, в которую одет его герой, то не забывает отметить, что разглажена она горячими камнями, а сделана из плотного льна. Без академических знаний так про Китай не напишешь, а вместе с тем этот выращенный из научных сведений мир хочется жевать, нюхать и трогать – так он тактилен, сочен и ароматен.

С большой симпатией Мастер Чэнь изобразил и своего героя, безродного космополита Маниаха, согдийского купца, гоняющего караваны с шелком от Китая до синих вод Бизанта. Книга открывается стремительной сценой, в которой герой бежит по черепичной крыше и чудом убегает от смерти. Мы застаем его бегущим неслучайно, движение оказывается ключевым душевным качеством Маниаха. «Главное, чтобы караваны шли». При этом никогда не унывающий Маниах перемещается по свету с энергией человека, которому интересно все, что он встречает вокруг. Столкновение с тюрками Великой степи и китайской бюрократией, легенды о седовласой ведьме Чжао, сети придворных интриг, нарождающийся ислам – все ему равно любопытно, все ситуации он ощущает как веселый вызов. Не подарить такому герою прекрасную даму было бы непростительно, и Мастер Чэнь приводит в дом к Маниаху самую красивую и таинственную женщину того времени, китайскую Елену Прекрасную, знаменитую наложницу императора – Ян Гуйфэй. Это персонаж исторический (как и многие в романе) – согласно легенде, танцовщица Ян погибла, но щедрый автор дарит ей жизнь…

Тот, кто во что бы то ни стало захочет увидеть в этом сочном и увлекательном романе намеки на русскую политическую реальность, отправится по ложному пути. Обаяние Мастера Чэня в другом. Он написал кросскультурную книгу, оппозиционную процессу глобализации, ведь что такое кросскультурность, как не взгляд в зеркало мировой культуры без отвращения? Мастер Чэнь продемонстрировал нам что-то вроде «всемирной отзывчивости», на которую после Пушкина кто из русских авторов был способен? Турецкий подданный Орхан Памук – да. Уроженец ЮАР Джозеф Кутзее – безусловно. Лауреат британского Букера этого года Киран Десаи – пожалуйста. И только русские сочинители ощущать себя на перекрестке культур, писать о вслушивании в Другое почти совсем разучились.

Автор «Любимой мартышки дома Тан» едва ли не первым за последние годы откликнулся на вызов