Элизабет Костелло?
— Да, именно так я зарабатываю себе на жизнь. Пишу.
— И вы сестра сестры Бригитты?
— Да. Но у сестры Бригитты много сестер. Я ее сестра только по крови. Другие — истинные сестры, сестры по духу.
Она хотела, чтобы это замечание прозвучало легко, но, похоже, оно привело миссис Годвин в волнение. Может быть, именно в этом и есть причина того, что Бланш принимают в штыки: она не к месту употребляет слова духи
Миссис Годвин, бросив быстрый взгляд на мужа, произносит:
— Дорогой, Элизабет Костелло писательница.
— О да, — говорит профессор Годвин, но совершенно очевидно, что ее имя ему ничего не говорит.
— Мой муж весь в восемнадцатом веке, — заявляет миссис Годвин.
— О, прекрасное место для пребывания. Век Разума.
— Пожалуй, сегодня мы не считаем, что для этого периода характерно отсутствие сложностей, — говорит профессор Годвин. По всей видимости, он хотел что-то добавить, но передумал.
Беседа с четой Годвин явно не клеится. Элизабет поворачивается к человеку, сидящему справа, но тот полностью погружен в разговор с другими гостями.
— Когда я была студенткой, — говорит она, снова обращаясь к Годвинам, — а было это в начале пятидесятых годов, мы очень много читали Дэвида Лоуренса. Конечно, читали и классиков тоже, но не они занимали наши умы. Лоуренс и Томас Элиот — вот на ком были сосредоточены налги помыслы. Ну, а из восемнадцатого века, наверное, Блейк. Шекспир, конечно, тоже, потому что, как все мы знаем, Шекспир вне времени. Лоуренс захватывал нас, потому что обещал что-то вроде спасения. Если мы будем поклоняться темным богам, говорил он, и совершать необходимые ритуалы, мы спасемся. И мы верили ему. Мы выходили на улицу и поклонялись темным богам как умели, как смогли понять те намеки, которых удостаивал нас мистер Лоуренс. Но это поклонение не спасло нас. Лжепророк, сказала бы я о Лоуренсе теперь, оглядываясь назад.
В студенческие годы мы читали, самым искренним образом пытаясь отыскать среди строк те, что могли бы вывести нас из растерянности, могли бы указать путь. И находили их, как нам казалось, у Лоуренса и у Элиота, у раннего Элиота. Возможно, он вел нас по неверному пути, но тем не менее мы начинали понимать, как следует прожить свою жизнь. А по сравнению с этим все остальное было лишь обязательным набором, который мы прочитывали, только чтобы сдать экзамены. Если гуманитарные науки хотят выжить, они, несомненно, должны отвечать нашему страстному стремлению быть ведомыми в вечных поисках пути к спасению.
Она сказала гораздо больше, чем собиралась. В наступившей тишине она поняла, что сидящие за столом прислушиваются к ее словам. Даже Бланш повернулась в ее сторону.
— Когда сестра Бригитта попросила нас пригласить вас, ее сестру, на это радостное событие, — громко говорит декан, сидящий во главе стола, — мы не предполагали, что среди нас окажется та самая Элизабет Костелло. Добро пожаловать. Мы счастливы видеть вас.
— Спасибо, — говорит она.
— Не могу удержаться, чтобы не уточнить кое-что из того, что вы сказали, — продолжает декан. — Значит, вы согласны с утверждением вашей сестры, что перспективы гуманитарных наук печальны?
Пожалуй, следует быть более осторожной.
— Я просто сказала, — говорит Элизабет, — что наши читатели, и особенно молодые читатели, обращаются к нам, испытывая некий голод, и если мы не можем или не хотим утолить этот голод, то не следует удивляться, что они от нас отворачиваются. Однако моя сестра и я занимаемся разными вещами. Она попыталась разъяснить свою позицию. Я, со своей стороны, сказала бы, что достаточно, если книги учат нас понимать самих себя. Читателям этого достаточно, и если не всем, то почти всем.
Присутствующие смотрят на Бланш, ожидая, как та отреагирует. Научить понимать самих себя — разве не в этом и состоит задача
— Это просто застольная беседа или разговор всерьез? — произносит сестра Бригитта.
— Всерьез, — отвечает декан. — Мы абсолютно серьезны.
Быть может, следует пересмотреть свое мнение о нем, думает Элизабет. Может, он не просто очередной бюрократ в сфере образования, играющий роль гостеприимного хозяина, а душа, испытывающая духовный голод. Во всяком случае, такую возможность следует допустить. Быть может, все они, сидящие за этим столом, по сути своей и есть души жаждущие. Не надо торопиться с вынесением приговора. Как бы там ни было, эти люди не глупы. И теперь, вероятно, они поняли, что сестра Бригитта, независимо от того, нравится она им или нет, личность неординарная.
— Мне нет необходимости обращаться к романам, — говорит Бланш, — чтобы узнать, на какую мелочность и низость, на какую жестокость способен человек. С этого мы начинали. Все мы падшие создания. Если изучение рода человеческого заключается всего лишь в том, чтобы обрисовать самим себе все самое отвратительное, на что мы способны, то я предпочту потратить свое время на что-нибудь получше. Другое дело, если предметом гуманитарных наук станет изучение возможности возрождения человека. Но, полагаю, на сегодня довольно.
— Но ведь именно за это и ратовал гуманизм, — произносит молодой человек, сидящий рядом с миссис Годвин, — и Ренессанс тоже: за будущее человечества. За возвышение человека. Гуманисты не были скрытыми атеистами. Они не маскировались даже под лютеран. Это были христиане-католики, как и вы, сестра. Вспомните Лоренцо Валла. Он ничего не имел против Церкви, просто так случилось, что он знал древнегреческий лучше, чем святой Иероним, и указал на ряд ошибок, которые тот допустил при переводе Нового Завета. Если бы Церковь исходила из принципа, что Вульгата Иеронима не слово самого Господа, а создание человека и потому может быть улучшена, вероятно, вся история западного мира была бы иной.
Бланш молчит. Оратор торопится продолжить:
— Если бы Церковь в целом была способна признать, что ее учение и вся система верований основываются на текстах и что эти тексты, с одной стороны, могли быть искажены при переписке, а с другой — могли быть допущены ошибки при переводе, так как перевод всегда несовершенен, если бы Церковь, вместо того чтобы заявить о своей монополии на интерпретацию текстов, согласилась признать, что интерпретация текстов как таковая — материя необыкновенно сложная, то сегодня нам не пришлось бы спорить.
— Но как бы мы узнали, — говорит декан, — как невероятно трудна работа по интерпретации, не будь у нас опыта, не будь тех уроков, которые преподала нам история, уроков, результат которых Церковь в пятнадцатом веке вряд ли могла предвидеть?
— Например?
— Например, контакт с сотнями других культур, каждая из которых имеет собственный язык и историю, свою мифологию и только свое, уникальное видение мира.
— Я отвечу вам так, — говорит молодой человек. — Именно гуманитарные науки, и только они, а также то воспитание, которое они дают, позволят нам проложить дорогу в этот новый многокультурный мир. А возможно это лишь потому, — он почти стучит кулаком по столу, в такой раж вошел, — что гуманитарные науки занимаются чтением и интерпретацией. Гуманитарные науки начинаются, как сказала наш лектор, с изучения текстов и развиваются в целый ряд дисциплин, занимающихся интерпретацией.
— В общем, — говорит декан, — в гуманитарные науки.
Лицо юноши искажает гримаса.
— Это значит отклоняться от сути, господин декан. Если вы не против, я по-прежнему буду придерживаться термина „дисциплины“ или „штудии“.
„Такой молодой, а такой самоуверенный, — думает Элизабет. — Он будет придерживаться термина „штудии“, видите ли!“
— А как насчет Винкельмана? — спрашивает Бланш.
Винкельман? Молодой человек поворачивается и вопросительно смотрит на нее.
