- Куда вы меня ведете? - спрашивает она в сотый раз.
- Я веду тебя к твоей настоящей матери, - отвечаю я.
- Я знаю, кто моя настоящая мать, - говорит она, - вы моя настоящая мать.
- Скоро ты увидишь свою настоящую мать,- говорю я. - Шагай быстрее, мы должны вернуться затемно.
Она бежит, чтобы не отставать.
Мы все глубже погружаемся в лес, до ближайшего жилья много миль.
- Давай передохнем, - говорю я.
Мы садимся рядышком, прислонившись к стволу могучего дуба. Она достает из корзины хлеб, сыр и флягу с водой. Мы едим и пьем.
Мы бредем дальше. Не сбились ли мы с дороги? Она снова отстает.
- Нам не вернуться до темноты, - хнычет она.
- Ты должна мне верить, - отвечаю я.
Я останавливаюсь в темной лесной чащобе.
- Давай снова передохнем, - предлагаю я.
Я снимаю с нее плащ и стелю его на опавшую листву. Мы садимся.
- Иди ко мне, - говорю я и обнимаю ее за плечи. Легкий трепет пробегает по ее телу. Во второй раз я позволяю ей прикоснуться ко мне.
- Закрой глаза, - говорю я.
Так тихо кругом, что слышен шорох нашей одежды, ее серого и моего черного платья. Голова ее ложится мне на плечо. Мы сидим посреди моря опавшей листвы, я и она, два живых существа.
- Я привела тебя сюда, чтобы рассказать о твоем происхождении, - начинаю я. - Не знаю, кто сказал тебе, что твой отец был пивовар из Дептфорда, который сбежал в Нидерланды, но все это выдумка. Твоего отца зовут Даниель Фо. Это тот человек, который поручил тебе следить за домом в Ньюингтоне. Он же сказал тебе, что я твоя мать, могу поручиться, что он и автор сказки про пивовара. Во Фландрии он содержит целые полки гренадеров.
Она пробует что-то сказать, но я ей не даю.
- Знаю, ты скажешь, что это неправда, - продолжаю я. - Знаю, ты скажешь, что никогда не видела этого самого Даниеля Фо. Но спроси себя: каким образом ты узнала, что твоя настоящая мать Сьюзэн Бартон, которая живет в таком-то доме в Сток-Ньюингтоне?
- Меня зовут Сьюзэн Бартон, - шепчет она.
- Это ничего не доказывает. В этом королевстве, если очень захочется, можно найти множество Сьюзэн Бартон. Повторяю: то, что ты знаешь о своих родителях, дошло до тебя в виде рассказов, у которых один-единственный источник.
- Кто же в таком случае моя настоящая мать?
- Ты папина дочка. У тебя нет матери. Боль, которую ты несешь в себе, это боль обделенности, а не боль утраты. Того, что ты хочешь обрести во мне, ты на самом деле никогда не имела.
- Папина дочка, - говорит она. - Я никогда не слышала таких слов. - Она качает головой.
Что я имею в виду, говоря «папина дочка»?..
просыпаюсь серым лондонским утром, и слова эти еле слышно звучат в моих ушах. Улица пуста, вижу я из окна. Навсегда ли исчезла девочка? Изгнала я ее наконец, потеряла в лесу? Будет ли она сидеть под дубом, пока опадающие листья не покроют ее с головой вместе с корзинкой, обратив все вокруг в коричневато-золотистый ковер?
* * *
Дорогой мистер Фо!
Несколько дней тому назад Пятница нашел вашу одежду (ту, что висела в шкафу) и ваши парики. Это наряд цехового мастера? Я не знала, что есть гильдия сочинителей. При виде этого платья он пустился в пляс, чего я никогда раньше за ним не замечала. Он танцует по утрам в кухне, окна которой выходят на восток. Если день солнечный, он танцует на пятачке солнечного света, широко раскинув руки, с закрытыми глазами, и так часами напролет, не зная усталости или головокружения. Днем он переходит в гостиную, окна которой смотрят на запад, и продолжает танцевать там.
Весь во власти танца, он перестает быть самим собой. Не откликается ни на какие призывы. Я зову его по имени, но он не обращает на меня внимания, я протягиваю к нему руку, и он отталкивает ее. Танцуя, он все время издает невнятные горловые звуки, иногда мне кажется, что он поет.
В общем-то, мне безразлично, сколько времени он поет и танцует, лить бы выполнял свои немногие обязанности. Не стану же я копать, пока он кружится. Вчера ночью я решила отобрать у него вашу одежду и таким образом привести его в
Пятница и его танец; я могу жаловаться на тоскливую жизнь в вашем доме, но у меня нет недостатка в темах, о которых стоило бы написать. Как будто живые существа слов растворены в вашей чернильнице - стоит обмакнуть в нее перо, и они побегут по бумаге, обретая тело и душу. Снизу доверху, от дома и до острова, от девочки и до Пятницы: кажется, достаточно лишь расставить вешки - и здесь и там, теперь и тогда - и слова сами по себе отправятся в странствие. Никогда не думала, что быть писателем так легко.
Вернувшись, вы обнаружите, что ваш: дом изрядно опустел. Сначала грабили (не буду подыскивать более мягкое слово) приставы, а теперь и я принялась подбирать всякую всячину (я веду список, только попросите, и я его пришлю). К несчастью, я вынуждена сбывать все это в квартале, где торгуют краденым, и соглашаться на цену,
На прошлой неделе я продала зеркало, которое не украли приставы, маленькое зеркало в позолоченной рамке, которое стояло на вашем бюро. Исповедуюсь: я счастлива, что его больше нет. Как я постарела! В Баия португалки с до времени увядшими лицами отказывались верить, что у меня есть взрослая дочь. Но жизнь с Крузо избороздила морщинами мое лицо, и пребывание в доме Фо лишь углубило их. Ваш дом кажется мне сонным царством, чем-то вроде пещеры, где люди закрывают глаза во время одного царствования, а пробуждаются во время другого, заросшие седыми бородами. Бразилия кажется мне такой же далекой, как эпоха короля Артура. Возможно ли, что там у меня есть дочь, которая с каждым днем отдаляется от меня все больше и больше, как и я от нее? Течет ли время в Бразилии с той же быстротой, как и у нас? Остается ли моя дочь вечно молодой, пока я старею? И как случилось такое, что в эпоху дешевой почтовой службы я живу под одной крышей с человеком из времен самого темного варварства? Так много вопросов!
* * *
Дорогой мистер Фо!
Я начинаю понимать, почему вы хотели, чтобы у Крузо был мушкет и чтобы на его лагерь напали людоеды. Раньше я считала, что в этом вашем желании таится презрение к правде. Я забыла, что вы писатель, который лучше других знает, как много слов можно извлечь из людоедского пиршества и как мало - из фигуры женщины, съежившейся под порывами ветра. Все дело в словах и их количестве, не правда ли?
Пятница сидит за столом в вашем парике и платье и ест гороховый пудинг. Я спрашиваю себя: побывало ли в этом рту человеческое мясо? Конечно, людоеды ужасны, но еще ужаснее представить себе детей людоедов, которые, зажмурившись от удовольствия, жуют аппетитное мясо своих близких. Меня бросает в дрожь. Пристрастие к человечине подобно пристрастию к любому пороку: поддавшись ему однажды и обнаружив его привлекательность, вы с готовностью предаетесь пороку снова и снова. Я с
