воскресенье, измотанные и полные жизни. Нам особенно не о чем было беседовать, однако теперь мне кажется, что он был моим самым лучшим другом, copain [23]. To были прекрасные дни, когда еще не начался французский роман с автомобилем. На дорогах было пусто, и путешествие на велосипеде за город не казалось такой уж странной вещью. Потом у меня появилась девушка, и неожиданно я стал по-другому использовать уикенды. Она была из Марокко – это действительно меня выделило. Первая из моих неподобающих страстей. Мы бы могли пожениться, если бы этому не воспрепятствовала ее семья.

– Пораженный молнией страсти! К тому же к экзотической девице! Да тут материал для целой книги! Великолепно! Как экстравагантно! Вы меня изумляете, Пол.

– Не издевайтесь. Все это было весьма пристойно, весьма респектабельно. Она училась на библиотекаря, пока ее не отозвали домой.

– И?

– Это всё. Ее вызвал отец, она повиновалась, это был конец романа. Я оставался в Тулузе еще шесть месяцев, потом сдался.

– Вы поехали домой.

– Домой… Что это означает? Я вам говорил, что именно думаю о доме. У голубя есть дом, у пчелы есть дом. Может быть, у англичанина есть дом. У меня есть жилище, постоянное место жительства. Это мое место жительства. Эта квартира. Этот город. Эта страна. Дом для меня – слишком загадочная вещь.

– Но вы австралиец. Вы не француз. Даже я это вижу.

– Я могу сойти за своего среди австралийцев. Но не могу сойти за своего среди французов. Вот, на мой взгляд, и все, что важно в вопросе о национальности: где тебя принимают за своего, а где – нет, где ты, наоборот, выделяешься. Что касается меня, то английский никогда не был моим родным языком в том смысле, как у вас. Это не имеет отношения к беглости. Я говорю совершенно свободно, вы слышите. Но английский пришел ко мне слишком поздно. Я не впитал его с молоком матери. В душе я всегда чувствовал себя куклой чревовещателя. Это не я говорю на языке, а язык говорит через меня. Он не идет из моего нутра, из сердцевины, из mon coeur [24].

Он колеблется, потом останавливает себя. «Я пуст в сердцевине, – собирался он сказать, – уверен, вы это слышите».

– Не пытайтесь нагрузить этот разговор больше, чем он выдержит, Элизабет, – говорит он вместо этого. – Он незначителен, это просто биография, довольно бессвязная.

– Он значителен, Пол, в самом деле значителен! Вы знаете, есть те, кого я называю хтониками, они обеими ногами вросли в родную почву; а еще есть бабочки, существа из света и воздуха, временные жильцы, которые садятся то здесь, то там. Вы утверждаете, что вы бабочка; но вот в один прекрасный день вы падаете, это катастрофическое падение, вы ударяетесь о землю; а когда вы поднимаетесь, то обнаруживаете, что больше не можете летать как эфирное существо, вы даже не можете ходить, вы всего лишь кусок слишком твердой плоти. Вам преподан урок, и вы, несомненно, не можете быть к нему слепы и глухи.

– В самом деле. Урок. Мне кажется, миссис Костелло, что, проявив немного изобретательности, можно вымучить урок из совершенно случайной последовательности событий. Вы пытаетесь мне сказать, что у Бога на уме был какой-то план, когда Он поразил меня на Мэгилл-роуд и превратил в калеку? А как насчет вас? Вы сказали, что у вас больное сердце. Какой же урок хотел преподать вам Бог, поразив ваше сердце?

– Это правда, Пол, у меня действительно больное сердце, я не лгу. Но я не одна пострадала подобным образом. У вас свои проблемы с сердцем – вы в самом деле этого не знаете? Когда я постучалась в вашу дверь, то сделала это не для того, чтобы узнать, как человек ездит на велосипеде с одной ногой. Я пришла выяснить, что случается, когда человек шестидесяти лет неправильно распоряжается своим сердцем. И, разрешите вам сказать, пока что вы меня разочаровываете.

Он пожимает плечами:

– Я родился на этот свет не для того, чтобы вас развлекать. Если вам нужны развлечения, – он машет рукой в сторону бегунов, велосипедистов, добрых людей, выгуливающих своих собак, – у вас полно объектов. Зачем тратить время на того, кто раздражает вас своей тупостью и все время разочаровывает? Отступитесь от меня. Займитесь какой-нибудь другой кандидатурой.

Она поворачивается и одаривает его совершенно беззлобной улыбкой.

– Возможно, я капризна, Пол, – говорит она, – но не настолько. Капризная: похожая на козу, перепрыгивающую с одной скалы на другую. Я слишком стара для того, чтобы прыгать. Вы моя скала. Пока что я останусь с вами. Как я вам говорила – помните? – любовь – это зацикливание.

Он снова пожимает плечами. «Любовь – это зацикливание». Можно с равным основанием назвать любовь ударом молнии, которая ударяет, куда ей заблагорассудится. Если он несведущий младенец в том, что касается любовного недуга, то и эта Костелло ничуть не лучше. Однако он не собирается с ней спорить. Он устал от споров.

А еще ему хочется пить. Хорошо бы выпить чашку чая. Они могли бы перейти через мост на другой берег – там кафе. Могли бы вернуться в квартиру, где шум и беспорядок. Или могли бы забыть про чай и продолжать бездельничать у реки до самого вечера, наблюдая за утками. Что же выбрать?

– Расскажите о вашем браке, – просит Элизабет Костелло. – Вы почти никогда не упоминаете свою жену.

– Пожалуй, – соглашается он. – Это было бы неправильно. Моя жена не сказала бы мне спасибо за то, что я предложил бы ее в качестве второстепенного персонажа для ваших литературных дерзаний. Но если вам нужны истории, то я расскажу вам историю периода моего брака, которая не имеет отношения к моей жене. Можете использовать ее для иллюстрации моего характера, если хотите.

– Хорошо. Вперед.

– В то время у меня еще была студия в Анли. У меня были две ассистентки, и одну из них угораздило в меня влюбиться. Точнее, это была не любовь, а обожание. У нее не было в отношении меня никаких намерений. Вот почему она не таилась. Очень умная девушка. И хорошенькая, со свежим личиком; хорошенькая девушка двадцати

одного года с плотным, крепким телом – телом регбиста. Она ничего не могла с этим поделать. Не помогала никакая диета, ей было никак не превратиться в воздушное существо.

Я вел по вечерам курс в политехникуме. Принципы фотографии. Три вечера в неделю эта девушка приходила ко мне на занятия. Сидела в заднем ряду и не отрывала от меня глаз. Ничего не записывала. «Вам не кажется, что это уж чересчур, Эллен?» – спросил я ее. «Это мой единственный шанс», – ответила она. Никакого румянца стыда. Она никогда не краснела. «Ваш шанс?» – переспросил я. «Побыть с вами наедине». Вот как она определяла «побыть наедине со мной»: сидеть в классе, наблюдать и слушать.

У меня было правило: никогда не заводить романы на работе. Но в этом единственном случае я совершил ошибку. Я нарушил правило. Оставил ей записку: время, место, больше ничего. Она пришла, и я уложил ее в постель. Вы, вероятно, ожидаете от меня признания, что это был унизительный случай, унизительный для нее, а значит, и для меня тоже. Но тут не было ничего унизительного. Я бы даже зашел так далеко, чтобы назвать его радостным. И я извлек из этого случая урок: на любовь не обязательно отвечать взаимностью до тех пор, пока ее достаточно в комнате. У этой девушки хватило любви на двоих. Вы писательница, специалист по сердечным делам, но знали ли вы это? Если ваша любовь достаточно сильна, то не обязательно, чтобы вам отвечали взаимностью.

Костелло молчит.

– Она меня благодарила. Лежала в моих объятиях, плача и повторяя: «Спасибо, спасибо, спасибо!» – «Всё хорошо, – сказал я. – Никто не должен никого благодарить». На следующий день на моем столе лежала записка: «Когда бы я вам ни понадобилась…» Но я больше не позвал ее, не попытался повторить этот опыт. Одного раза хватило, чтобы усвоить урок.

Она работала у меня еще два года, выдерживая корректную дистанцию, потому что, как ей казалось, так хотел я. Ни слез, ни упреков. Потом она исчезла. Без единого слова. Просто перестала приходить на работу. Я поговорил с ее коллегой, моей второй ассистенткой, но она ничего не знала. Я позвонил ее матери. «Разве вы не в курсе? – спросила ее мать. – Эллен устроилась на другую работу и переехала в Брисбен. Теперь она служит в фармацевтической фирме. Неужели она не предупредила, что увольняется?» – «Нет, – ответил я, – впервые об этом слышу». – «О, – сказала мать, – она говорила нам, что побеседовала