если не с ней, с кем еще он может поговорить?
— Помнишь, у Блейка? — говорит он. — «Лучше убить дитя в колыбели, чем сдерживать буйные страсти»[19].
— Почему ты мне это цитируешь?
— Задавленные желания могут выглядеть в старике такими же безобразными, как и в юноше.
— И что же?
— От каждой женщины, с которой я был близок, я узнавал о себе нечто новое. В этом смысле они делали меня лучше, чем я был.
— Надеюсь, ты не претендуешь на обратное. На то, чтобы узнававшие тебя молодые женщины становились лучше, чем были.
Он внимательно вглядывается в лицо Люси. Люси улыбается.
— Шутка, не более, — говорит она.
Они возвращаются к гудронной дороге. На повороте к ферме висит красочный указатель, которого он раньше не заметил: «Срезанные цветы. Саговые пальмы», — и стрелка: «1 км».
— Саговые пальмы? — говорит он. — Я полагал, ими торговать запрещено.
— Запрещается выкапывать дикорастущие. А я выращиваю их из семян. Я тебе потом покажу.
Они идут дальше; молодые псы, желая освободиться, натягивают поводки, сука, пыхтя, плетется сзади.
— А ты? Это и есть то, чего ты хочешь от жизни? — он машет рукой в сторону огорода и дома с поблескивающей под солнцем крышей.
— Не так уж и мало, — негромко отвечает Люси.
Суббота, базарный день. Люси, как договорились, будит его в пять утра, принеся чашку кофе. Холодно; укутавшись, они идут в огород, где Петрас уже срезает при свете галогеновой лампы цветы.
Он предлагает подменить Петраса, но пальцы его скоро коченеют настолько, что ему становится невмоготу вязать букеты. Вернув бечевку Петрасу, он занимается тем, что обертывает цветы и укладывает их в коробки.
К семи, когда свет утра уже ложится на холмы и начинают просыпаться собаки, работа заканчивается. В комби грузятся коробки с цветами, ящики с картошкой, луком, капустой. Люси садится за руль, Петрас остается дома. Обогреватель в машине не работает; Люси, вглядываясь в запотевшее ветровое стекло, выруливает на ведущую к Грейам-стауну дорогу. Он сидит рядом, жуя приготовленный ею бутерброд. Из носу капает; он надеется, что Люси этого не замечает.
Итак, новое переживание. Дочь, которую он когда-то возил в школу и в балетные классы, в цирк и на каток, теперь везет его на экскурсию, показывает ему жизнь, показывает этот другой, незнакомый мир.
На Донкин-сквер торговцы уже устанавливают столы на козлах, раскладывают на них товары. В воздухе витает запах подгоревшего мяса. Холодный туман висит над городом; люди потирают ладони, притопывают, костерят все на свете. Демонстрируют взаимное дружелюбие, от чего Люси, к его облегчению, воздерживается.
Их место — в той части рынка, что отведена, судя по всему, под торговлю съестным. Слева от них три африканки продают молоко, masa, масло и еще — суповые кости из накрытого влажной тряпицей ведра. Справа — старая чета африканеров, с которыми Люси здоровается, называя их тетушкой Мьемс и дядюшкой Коосом; старикам помогает мальчонка лет десяти, никак не больше, в вязаном шлеме. Как и Люси, они привезли на продажу лук и картошку, но кроме того, джем и варенье в банках, сухие фрукты, пакетики с рутовым и мелиантусовым чаем, с травами.
Люси приносит два парусиновых табурета. В ожидании первых покупателей они пьют кофе из термоса.
Две недели назад он объяснял скучающим в аудитории юнцам различие между «пить» и «выпить», «гореть» и «обгореть». Совершенный вид, обозначающий действие, выполненное до конца. Каким далеким все это кажется! Я живу, я жил, я прожил.
Картофелины Люси, разложенные по пакетам в один бушель каждый, отмыты дочиста. У Кооса и Мьемс они покрыты присохшими комочками земли. За это утро Люси зарабатывает почти пятьсот рандов. Хорошо расходятся цветы; к одиннадцати она снижает цену и распродает остатки. Бойко идет торговля и у мясомолочного лотка; а вот у стариков супругов, деревянно, без улыбок сидящих бок о бок, дела подвигаются хуже.
Многие покупательницы знают Люси по имени: в большинстве своем это средних лет женщины, в отношении которых к Люси сквозит нечто собственническое, как будто ее успех принадлежит и им тоже. Люси представляет его каждой из них:
— Познакомьтесь с моим отцом, Дэвидом Лури, он приехал из Кейптауна, погостить.
— Вы должны гордиться вашей дочерью, мистер Лури.
— Да, конечно, я очень горжусь, — отвечает он.
— Бев управляет приютом для животных, — говорит Люси после одного из таких знакомств. — Я ей иногда помогаю. Мы заглянем к ней на обратном пути, если ты не против.
Бев Шоу, кряжистая, суетливая коротышка без шеи, с покрытой темными веснушками кожей и коротко остриженными жесткими волосами, ему несимпатична. Он не в восторге от женщин, не предпринимающих ровно никаких усилий, чтобы выглядеть привлекательными. Подобную же неприязнь подруги Люси вызывали у него и прежде. Гордиться тут нечем: это предрассудок, который пролез в его разум да и засел там. Разум его обратился в приют для престарелых мыслей, бездеятельных, нуждающихся, тех, которым некуда больше податься. Надо бы выгнать их взашей и дочиста вымести помещение. Но ему все как-то не до того — или просто неохота.
Лига защиты животных, бывшая некогда приметной в Грейамстауне благотворительной организацией, ныне свою деятельность прекратила. Однако горстка добровольцев во главе с Бев Шоу все еще держит клинику в прежнем ее помещении.
Он ничего не имеет против людей, которые обожают животных, людей, с которыми Люси водилась с тех пор, как он ее помнит. Поэтому, когда Бев Шоу открывает входную дверь своего дома, он сооружает благодушную гримасу, хотя на самом деле встречающий их запах кошачьей мочи, шелудивых собак и примочки Джейеса ему отвратителен.
Дом в точности таков, как он себе представлял: дрянная мебель, хаос безделушек (фарфоровые пастушки, коровьи колокольца, мухобойка из страусовых перьев), стенания радиоприемника, щебет птиц в клетках и повсюду кошки. Присутствует не только Бев, но также и Билл Шоу (пьет чай за кухонным столом), такой же кряжистый, в свитере с растянутым воротом, со свекольно-красной физиономией и серебристыми волосами.
— Садитесь, Дэв, садитесь, — говорит Билл. — Будьте как дома, выпейте чашечку.
Утро получилось долгое, он устал, и светская беседа с этими людьми о тонкостях их ремесла — последнее, в чем он нуждается. Он бросает взгляд на Люси.
— Мы ненадолго, Билл, — говорит она. — Просто зашли за кое-какими лекарствами.
В окно виден их задний двор: яблони, роняющие червивые плоды, буйство сорных трав, забор из оцинкованного листового железа, деревянные лежаки, старые покрышки, в середках которых роются куры, и совершенно неожиданная здесь дремлющая в углу хохлатая антилопа.
— Ну, как они тебе? — уже в машине спрашивает Люси.
— Не хочу быть грубым. Безусловно, это особая субкультура. Дети у них есть?
— Нет, детей нет. Не стоит недооценивать Бев. Она не дура. И приносит очень, очень большую пользу. Она уже много лет в клинике, сначала работала на Лигу, теперь самостоятельно.
— Боюсь, это игра на проигрыш.
— Разумеется. Никто ее больше не финансирует. Животные в перечне государственных приоритетов не значатся.
— Она, должно быть, впала в уныние. Да и ты тоже.
— Да. Нет. А это важно? По крайней мере, животные, которым она помогает, уныния не испытывают. Они испытывают большое облегчение.
