Август выразил свое одобрение, кивнув головой.

– Но я имею, быть может, еще лучшего человека, о цезарь, – продолжал Публий Квинтилий Вар. – В моем девятнадцатом легионе есть личность, которая знает эту сторону, как своих пять пальцев, и очень хорошо знакома с обычаями ее населения; это личность светлого ума, быстрой проницательности, обладает физической силой и необыкновенным красноречием. Эта личность близка ко мне и предана мне. За этого человека ручаются его имя, его знаменитое происхождение и его прошлое; наконец, он пользовался уже и твоими милостями, о цезарь. Родившись варваром, так как он из страны херусков, он вырос среди нас и свыкся с нашими нравами и обычаями; ты сделал его римским гражданином и он в благодарность за такую милость сражался солдатом в наших рядах, выказав свою храбрость и военные достоинства во многих битвах, так что, не смотря на свою молодость, – ему лишь около двадцати пяти лет, – он получил уже команду декурии в кавалерии моего девятнадцатого легиона.

– А как его зовут?

– Арминием; он сын Сигимера, князя херусков.

– А ты убежден в его верности?

– Я убедился в ней долгим опытом; кроме того, за него останутся заложниками в Риме его жена Туснельда, дочь его дяди, Сегесты, также херуска, знаменитого родом и преданного римлянам; и он остается тут, вместе с сыном своим, Тумеликом.

При этом Квинтилий Вар умолчал, однако, перед цезарем о том, что Туснельда убежала от мужа к своему отцу, который, вследствие этого, сделался непримиримым врагом Арминию.

Август, казалось, согласился с этими доводами своего друга, который находил их, разумеется, достаточно разумными; открыв ящик и вынув из него драгоценное кольцо, цезарь, отдавая его Квинтилию Вару, сказал:

– Передай это Арминию, сыну Сигимера; я делаю его Гимским всадником, и пусть он отправляется с тобой в ерманию.

– О, Вар, – прибавил Август торжественным тоном, – не забывай того, что я доверяю тебе самую храбрую из наших армий, первую по своей дисциплине, своему числу и военной опытности своих солдат.[108]

– А я, о, божественный цезарь, постараюсь увеличить ее славу и, вместе с тем, славу великого римского имени; отвечаю за успех своей жизнью.

Выходя из библиотеки Августа, Квинтилий Вар, сильно обрадованный неожиданным осуществлением своих честолюбивых планов, был полон глубокой благодарности и энтузиазма к женщине, сделавшей его столь счастливым; и с этой минуты никто более его не был склонен вторить тем хвалам, какими дарил Ливию народ, не видевший ее тайной цели и интриг, а видевший в ней лишь благодетельную Эгерию Августа, сострадательную и мудрую императрицу, любимую всеми мать отечества.

А сострадательная и мудрая императрица, любимая всеми мать отечества, посылая его в Германию, думала лишь о том, чтобы сделать его безопасным для себя самой, так как она боялась, что он, соединясь с Фабием Максимом, будет вредить осуществлению ее тайных планов, целью которых было уничтожение всего семейства Августа.

До всего прочего ей не было никакого дела.

О Квинтилии же Варе и об Арминии, римском гражданине и всаднике, которые поспешно отправились в Германию, мы будем еще иметь известия.

Когда Кай Тораний, известный уже читателям торговец невольниками, сказал Мунацию Фаусту, что Неволея Тикэ была им продана в тот самый день, молодой человек почувствовал такую боль в сердце и такое сильное волнение во всем теле, что едва удержался на ногах; затем, бросив на мангона бессознательный, странный взгляд, он проговорил:

– Продана?

– А что было делать, молодой человек? Ведь это не такой товар, который можно было бы хранить в доме долгое время: одно содержание его что стоит!

– Но, ради адских богов! Скажи мне, разве тебе не было сообщено, что она будет куплена мной на вес золота?

– Мне было лишь сказано, что ты желаешь купить ее, но мне не было известно, что ты решился не уступить ее никому другому. Тот, кто ее приобрел, заплатил мне объявленную мной цену, не моргнув и глазом. Мне было заплачено за нее четыреста золотых нумий, понимаешь? – и говоря это, он лукаво подмигивал глазами и улыбался сардонической улыбкой, как бы желая этим выразить свою уверенность, что такой суммы не заплатил бы за невольницу помпейский навклер.

– Глупец! – зарычал вместо ответа молодой человек. – Я дал бы тебе вдвое, втрое более; я дал бы тебе за нее все, что имею, все!

При этих словах жадный мангон, отступив на несколько шагов назад, в свою очередь, побледнел в лице и устремил на Мунация свои широко раскрывшиеся глаза, в которых выразились и удивление, и боль, и досада на самого себя за то, что он упустил такой редкий случай богатой наживы и что мог считать безумством надеяться взять за невольницу более того, что предложила легкомысленная Юлия.

Мунаций, как бы не теряя еще надежды, продолжал:

– Не можешь ли ты переговорить с покупщиком и перекупить ее у него за ту цену, какую он потребует?

– Невозможно… – отвечал Тораний, с грустью опуская голову. – Я не осмелюсь вступить в торг с божественной Юлией.

– С внучкой Августа? Так это ей ты продал ее?

– Ей самой.