Глухой, слабый крик несчастного, услышанный другими двумя осужденными, привел их в ужас.

Затем наступила очередь Луция Авдазия. Схваченный стражей, он также был спущен в подземелье, где палач распорядился с ним точно также, как и с Сальвидиеном Руфом.

Когда эти личности были казнены, триумвир произнес громко:

– Баста!

Азиний Эпикад был освобожден от связывавшего его каната и введен в ту комнату, где находились Мунаций Фауст и Неволен Тикэ.

Один из триумвиров, тот самый, которому Тикэ вручила приказ Августа, обращаясь к Эпикаду, сказал торжественным голосом:

– Азиний Эпикад, божественный Август дарует тебе жизнь и свободу под условием немедленного твоего отъезда на родину.

– Не говорила ли я тебе, о Эпикад, что придет день, когда ты будешь вознагражден за хорошее обращение со мной на судне Мунация Фауста? Я сдержала свое слово.

– Значит тебе я должен быть благодарен за свое спасение, о добрая дочь Тимагена?

– И Августе, которая услышала мои мольбы.

– Да даруют боги и тебе ту свободу, какая возвращена мне ныне при твоей помощи.

– Скоро наступит ночь, поспешим же оставить это ужасное место, – сказал тут Мунаций Фауст.

Но в эту минуту в комнату вошел центурион, охранявший со своим отрядом тюрьму и, приблизившись к триумвирам, произнес:

– Народ волнуется, требует освобождения осужденных и грозит ворваться в тюрьму.

– Дай знать об этом тотчас консулам и потребуй присылки новых солдат.

– А для усмирения народа употребить силу?

– Нет, до этого дело не дойдет.

Пока шел этот разговор, произошло следующее.

Консул Авл Лициний Нерва, предупрежденный о возбуждаемом в народе волнении, поспешил в сопровождении ликторов в туллианскую тюрьму. Встреченный тут триумвирами и узнав от них, что двое из осужденных уже казнены, а третий прощен Августом, вышел вновь из тюрьмы к народу.

При его появлении толпа смолкла.

Тогда Авл Лициний Нерва воскликнул громким голосом:

– Vixerunt! – это означало, что осужденные не существуют более и что правосудие совершено.

Эти слова имели магическое действие: страсти улеглись, и народ, продолжая тихо роптать, стал расходиться; первыми исчезли сами подстрекатели.

Несколько успокоенный, Мунаций Фауст довел Неволею Тикэ до Палатина; перед тем они простились с Азинием Эпикадом, которому все еще казалось невероятным неожиданное избавление от грозившей ему смерти. Ему страшно было оставаться в Риме, и он в тот же вечер ушел из города, чтобы более его не видеть; и в самом деле, он с тех пор ни разу не посещал римской столицы.

Расставаясь, но не навсегда, с Мунацием Фаустом, лесбийская девушка просила его быть осторожным, тем более, что он не был совершенно чужд реджийскому заговору; она советовала ему скрыться из Рима на некоторое время, чтобы не попадаться на глаза шпионам, и умоляла его довериться судьбе.

Прошло несколько недель с тех пор, как Овидий возвратился в Рим. Чувствуя, что его могут легко привлечь к процессу по заговору в Реджии, он с сильным беспокойством следил за уголовным следствием над Эпикадом, Авдазием и Сальвидиеном Руфом; но дни проходили за днями, а его не трогали; он стал успокаиваться, ляская себя надеждой, что при следствии против него не открыто никаких улик.

Как нам уже известно, Овидий поспешил в Рим под влиянием страха, возбужденного в нем происшествием в Сорренте, но по прибытии в Рим он нашел там новую причину страшиться за себя. О, сколько раз вспоминал он басню о Телке, Козле, Овце и Льве, рассказанную ему Федром в доме Фабия Максима в ту минуту, когда все поздравляли его с тем, что он пользуется расположением Цезаря Августа!

Дальновидный вольноотпущенник-грек напророчил ему верно и поэт досадовал на себя за то, что слишком верил в свое счастье и не последовал тогда мудрому правилу, оправдавшемуся теперь на деле, правилу, что маленьким людям нехорошо вести дружбу с теми, которые гораздо сильнее их.

Мало-помалу он стал, однако, надеяться и на то, что постыдное происшествие, которым закончилась соррентская пирушка, не будет иметь для него тех неприятных последствий, каких он ожидал.

Овидий чаще прежнего стал посещать семейство Фабия Максима, своего родственника, так как от него, бывшего близким лицом к императору, он мог узнать заблаговременно о грозившей ему опасности.

Фабий Максим пока еще не промолвил ни одного слова о намерениях Августа; со своей стороны и Овидий, будучи в доме Фабия, избегал заводить речь о реджийском предприятии, о котором говорил уже весь Рим.

Й они имели причину не затрагивать этого предмета.

Будучи хорошо знакомы с началом и всем ходом несчастного заговора, они боялись, быть может, взаимных упреков в том, что сперва ободряли заговорщиков, а впоследствии не сумели ловко и умно довести дело до конца.