кораблей, а вся наша армия состоит из русских казаков, английских оккупационных войск и четырехсот человек дворцовой стражи? Ты взгляни на своего дядю, посмотри на шахзаде, на всех остальных государственных мужей. Мутные глаза, дряблые руки! Они одряхлели и проржавели, как пушки на Сипех- мейдане! Их время прошло, они должны уступить свое место. Наше будущее слишком долго находилось в усталых, одряхлевших руках всяких шахзаде и поэтов. Довольно! Иран напоминает протянутую за милостыней руку старого нищего. Я хочу превратить эту дряхлую ладонь в крепкий молодой кулак. Оставайся с нами, Али хан. Я слышал о тебе кое-что, знаю, как ты с пулеметом в руках защищал бакинскую крепость, знаю, что ты перегрыз горло врагу. В Иране надо будет защищать нечто большее, чем старую крепость, и в твоем распоряжении будет оружие помощнее пулемета. Это лучше, чем проводить дни в гареме или любоваться прелестями базара.

Я задумчиво молчал. Тегеран! Один из древнейших городов мира. Вавилоняне называли его Рога-Рей — город царей. Пыль древних преданий, дворцы с поблекшей, осыпавшейся позолотой. Покосившиеся колонны Алмас-сарая, выцветшие узоры древних ковров и тихая гармония древних рубай — все это — прошлое Ирана, его настоящее, будущее встало перед моими глазами!

— Бахрам хан, — сказал я, наконец. — Предположим, ты добьешься своего, проложишь асфальтовые дороги, построишь военные укрепления, пошлешь самых худших поэтов учиться в современные школы. Не погубит ли все это дух Азии?

Он улыбнулся в ответ.

— Дух Азии? Мы построим на Топ-мейдане большой дом. Соберем туда флаги с мечетей, рукописи поэтов, миниатюры, мальчиков, развращенных пороками нашей морали, — ведь все это тоже дух Азии. А на фасаде этого дома мы красивыми буквами напишем — «Музей». Его высочество шахзаде мы назначим директором музея, а твоего дядю Асада-ас-Салтане — охранником. Ну что, поможешь нам в строительстве такого музея?

— Мне надо подумать, Бахрам хан.

Обед окончился. Гости разбились на отдельные группы и тихо беседовали.

Я вышел на открытую веранду и с удовольствием вдохнул свежий воздух, напоенный ароматом роз. Где-то вдали за глиняными куполами базара, невидимый в ночной темноте стоял шамиранский дворец, и там, среди ковров и подушек ждала меня Нино. А может быть, она спит, чуть приоткрыв губки, и глаза ее покраснели от слез. Мне стало грустно. Я готов скупить все драгоценности базара и бросить их к ее ногам, лишь бы вновь увидеть эти глаза смеющимися.

Иран! Неужели я должен остаться здесь среди евнухов и шахзаде, дервишей и шутов? Остаться, чтобы прокладывать асфальтовые дороги создавать армию? Втащить в Азию еще частицу Европы?

И вдруг я отчетливо осознал, что для меня нет на свете ничего роднее и дороже смеющихся глаз Нино. Когда эти глаза улыбались в последний раз? В Баку у крепости? Как давно это было!

Я почувствовал звериную тоску по Баку, его пыльным крепостным стенам, солнцу, заходящему за горизонт. Я явственно услышал, как у ворот Боз Гурда воют шакалы, задрав к луне морды. Ветер принес на бакинские пустоши песок степей. Песчаный берег покрыт пятнами нефти. У Девичьей башни громко расхваливают свой товар торговцы. Николаевская улица ведет к лицею святой Тамары. Во дворе лицея под деревьями стоит Нино с тетрадями под мышкой и восторженно смотрит на меня.

Но внезапно куда-то исчез аромат иранских роз. Я звал Родину, как дитя зовет свою мать, и понял вдруг, что этой Родины больше не существует. Я ощущал чистый, степной воздух Баку, слабый запах моря, запах песка и нефти. Я ни за что на свете не должен был покидать его. Этот город дарован мне Аллахом! Как собака к своей конуре, я прочной цепью привязан к его древней природе.

Я взглянул в небо. Звезды, далекие и крупные, как драгоценные камни в шахской короне. Никогда еще не ощущал я такого одиночества. Я принадлежу Баку, его старой крепости, у стен которой сияли улыбкой глаза Нино.

Мне на плечо легла рука Бахрам хана.

— Ты, кажется, задумался? Ну как, обдумал мое предложение? Хочешь строить здание нового Ирана?

— Бахрам хан, брат мой, я завидую тебе. Лишь потерявший Родину постигает ей цену. Я не могу строить новый Иран. Мой кинжал наточен о камни бакинской крепости.

— Меджнун, — промолвил он, грустно поглядев на меня.

Но Бахрам хан понял меня. Наверное, потому что мы были с ним одной крови.

Я вернулся в зал. Гости прощались с отбывающим шахзаде. Я увидел его худую руку, длинные пальцы с крашеными ногтями. Нет! Нет! Я приехал сюда не для того, чтобы охранять в величественном музее стихи Фирдоуси, любовные послании Хафиза, мудрые изречения Саади.

Кланяясь шахзаде, я взглянул в его глаза. В них была задумчивая печаль. Он знал о надвигающейся угрозе.

По дороге в Шамиран я думал о заржавевших пушках на площади, усталых глазах шахзаде и покорности Нино.

С маленькими цветными флажками в руках я сидел перед расстеленной на диване картой. Краски на ней были яркими, и от них рябило в глазах. Причем названия городов, рек, гор были напечатаны тесно, налезали одно на другое, так что ничего невозможно было разобрать. Не меньше ошибок было и в лежавшей рядом газете. Приходилось постоянно сопоставлять и сравнивать названия, чтобы доискаться до истины.

Я воткнул зеленый флажок рядом с названием «Елизаветполь (Гянджа)», причем последние пять букв уже залезали на Зангулдагские горы. В газете сообщалось, что некий адвокат из Хоя — Фатали хан объявил Гянджу свободной Азербайджанской Республикой. Зеленые флажки восточней Гянджи обозначали территорию, занятую турецкими войсками, которые Энвер направил для освобождения нашей страны. Справа к Агдашу приближались полки Нури паши. Слева войска Мурсал паши заняли уже илисуйские равнины. В центре сражались азербайджанские добровольческие отряды. Кольцо турецких войск все тесней сжималось вокруг оккупированного русскими Баку. Стоит лишь чуть тронуть зеленые флажки, и они вытеснят красный, обозначающий Баку.

Яхья Кули стоял у меня за спиной и внимательно следил за моими манипуляциями. Судя по всему, эта игра с флажками казалась ему заклинаниями могущественного колдуна. Во всяком случае, он был уверен, что, передвигая флажки, я призываю на помощь сверхъестественные силы, которые должны спасти Баку из рук неверных.

Он очень не хотел мешать моим занятиям, но долг был для него превыше всего.

— Хан, вы знаете, что со мной произошло? Я хотел покрасить хной ногти Нино ханум. Купил самую дорогую хну, чтобы высохла сразу же, как намажешь. А Нино ханум вышвырнула миску и к тому же расцарапала мне лицо. Утром я подвел ее к окну, — монотонным, деловым тоном продолжал он свой доклад, осторожно взял ее за голову и попросил открыть рот. Ведь мой долг, хан, проверить, здоровы ли у нее зубы. Но ханум отпрыгнула в сторону и влепила мне пощечину. Не больно, конечно, однако… Хан, прости своего слугу, но я не решаюсь побрить волосы на ее теле. Это очень странная женщина. Она не носит амулет от сглаза, отказывается пить лекарства, полезные для беременных… Так что, если родится девочка, хан, вините в этом не меня, а Нино ханум. В нее вселился какой-то злой дух, стоит мне прикоснуться к ней, как она начинает дрожать. Я знаю одну старуху в мечети Абдул Азиза, она смыслит кое-что в изгнании духов. Думаю, ее стоило бы пригласить сюда. Посуди сам, хан, Нино ханум умывается ледяной водой, хотя от этого портится кожа. Зубы она чистит такой жесткой щеткой, что десны ее кровоточат, вместо того, чтобы, как все люди, мыть их указательным пальцем правой руки, предварительно окунув его в ароматную пасту. Честное слово, в нее вселился злой дух.

Подобные доклады мне приходилось выслушивать чуть ли не каждый день, поэтому я уже привык к ним и не обращал внимания. Яхья Кули чувствовал ответственность за моего будущего ребенка. Во время докладов глаза его сияли радостным чувством исполненного долга.