— Ты слышал, Али хан, богач Ягуб оглы купил двенадцать ящиков шампанского, чтобы распить их с турецким офицером, который первым войдет в Баку. Подумать только! Шампанское! Вино в честь правоверных воинов-мусульман!

Я пожал плечами.

— А чему ты удивляешься, Сеид? Люди совсем потеряли голову!

— Если Аллах на кого-то разгневается, — сердито ответил Сеид, — то сведет его с пути истинного. — Он вскочил и взволнованно расхаживал по комнате. Губы его дрожали. — Вчера восемь человек бежали из города, чтобы вступить в армию султана. Восемь человек! Есть у них голова на плечах, я тебя спрашиваю, Али хан?

— Думаю, в голове у них пусто, как в животе голодного осла, осторожно ответил я, не до конца понимая, что же так возмутило моего друга.

А Сеид все более распалялся.

— Подумать только! Шииты воюют на стороне суннитского халифа! А разве не Езид пролил кровь внука Пророка? Разве не Муавийя казнил имама Али? И кто же истинный наследник Пророка? Халиф или незримый Имам Вечности, в чьих жилах течет кровь Пророка? Вот уже сколько столетий шииты в трауре. У нас с этими отступниками чаще вспыхивали войны, чем с христианами. Здесь — шииты, там — сунниты, и между нами нет ничего общего! Давно ли султан Селим уничтожил сорок тысяч шиитов? И что же теперь? Шииты идут сражаться под знаменами халифа, истребившего наследников Пророка? Неужели все забыто? И гибель сторонников истинной веры, и тайное убийство имамов? В этом шиитском городе люди с восторгом ждут прихода суннитов и уничтожения нашей религии. Ведь чего хочет Турция?! Энвер подошел уже к Урмие. Иран будет расчленен, религия погибнет. О, святой Али, явись со своим огненным мечом! Явись, о святой Али, и покарай этих отступников! О святой Али!..

Сеид Мустафа был охвачен религиозным экстазом. Он неистово бил себя в грудь, по щекам его текли слезы. Я был потрясен. Где же истина? Верно, турки — сунниты, однако, несмотря на это, я всем сердцем ждал вступления в город войск Энвера. Так что же? Напрасно, значит, была пролита кровь наших шехидов — безвинно погибших мучеников?

— Сеид, — проговорил я, — но ведь турки — наши братья? У нас один язык, в наших жилах течет одна и та же туранская кровь. Может быть, поэтому достойней погибнуть под знаменами халифа?

Сеид Мустафа вытер слезы.

— В моих жилах течет кровь пророка Магомета, — спокойно и с достоинством ответил он. — Ты говоришь, туранская кровь? Мне кажется, ты забыл, чему нас учили в гимназии. Кто живет сейчас на Алтае? Кем заселены просторы Сибири? Такими же тюрками, как и мы. Они говорят на нашем языке, в их жилах течет та же кровь. Но Аллах не дал им истинной веры, они до сих пор поклоняются своим идолам: богине воды — Су-Тенгри, богине неба Теб-Тенгри. А если в один прекрасный день якуты или алтайцы наберутся сил и пойдут на нас войной, мы, шииты, должны будем радоваться победам этих идолопоклонников только потому, что они одной с нами крови?

— Что же нам остается, Сеид! Иранский меч заржавел. А если мы пойдем против турков, получится, что мы помогаем царю. Неужели во имя Магомета мы должны защищать царский крест от полумесяца халифа? Что нам делать, Сеид?

— Что делать? Я и сам не знаю этого, Али хан.

Я смущённо умолк.

Чадила керосиновая лампа, слабо освещающая пёстрые узоры маленького коврика для намаза. Вытканные на нем яркие цветы делали коврик, похожим на небольшую лужайку, которую можно свернуть и взять с собой в путешествие.

Легко Сеиду осуждать грехи людей. Мирская жизнь была для него лишь временной необходимостью. Пройдет лет двадцать, он станет муллой в мечети имама Рзы, войдет в число мешхедских мудрецов, незримо, но ощутимо влияющих на судьбу Ирана. Уже сейчас он смотрел на мир глазами человека, понимающего, что он постарел, и смирившегося с этим. Но пусть даже он снова сделает Иран великим и могучим, это не помешало бы ему оставаться по-прежнему непримиримым в вопросах веры, быть твердо убежденным в том, что лучше погибнуть, чем погрязнуть в греховности мирских наслаждений. Вот почему Сеид молчал, не зная, что ответить. За это я и любил его — одинокого стража истинной веры.

— Наша судьба в руках Аллаха, Сеид, — сказал я. — Пусть он сам ведет нас по пути истины. Но я пришел сегодня, чтобы поговорить о другом.

Медленно перебирая янтарные четки, Сеид глядел на свои покрашенные хной ногти. Потом закрыл глаза, отчего его рябое лицо стало еще шире, и проговорил:

— Знаю, Али хан, ты хочешь жениться.

Я удивленно вскочил на ноги. В мои намерения входило обсудить с ним возможность создания военно-политической организации молодых шиитов, а он заговорил со мной, как мулла, уже готовый женить меня.

— Да откуда ты знаешь, что я собираюсь жениться? И какое это может иметь отношение к тебе?

— Желание я прочитал в твоих глазах, и хоть небольшое, но все-таки имею к этому отношение, потому что я — твой друг. Ты хочешь жениться на христианке Нино, которая меня терпеть не может, верно?

— Верно, Мустафа. И что же ты на это скажешь?

Мустафа поднял на меня серьезные умные, глаза.

— Я говорю: «Да». Мужчина должен жениться, и очень хорошо, когда он женится на женщине, которую любит. Неважно — нравится он женщине или нет. Умный мужчина не станет добиваться благосклонности женщины. Женщина — это поле, а мужчина — сеятель. Разве должно поле любить крестьянина? Нет. Достаточно и того, что крестьянин любит землю. Женись. Но помни, что женщина всего лишь поле, и не больше того.

— По-твоему выходит, что у женщины нет ни разума, ни души? — спросил я.

— И ты еще спрашиваешь об этом? — проговорил он, с сожалением глядя на меня. — Конечно. В них нет ни ума, ни души. Да и зачем они женщине? Ей достаточно быть плодовитой и рожать много детей. Не забывай, Али хан, по шариату свидетельство одного мужчины перевешивает свидетельство трех женщин.

Я ждал, что Сеид будет возражать против моей женитьбы на христианке Нино, которая к тому же не любит его, и поэтому немного нервничал. Его слова успокоили меня. Это был ответ воистину откровенного и умного человека.

— Значит, тебя не волнует, что она христианка? — с облегчением спросил я. — Может быть, ей следует принять ислам?

— А зачем? — удивился он. — Существо, лишенное души и разума, не может иметь и веры. Женщина в загробной жизни не попадает ни рай, ни ад. Она после смерти исчезает, растворяется. Но сыновья, которых она родит, должны стать шиитами.

Я кивнул в знак согласия.

Сеид Мустафа подошел к книжной полке, взял запылившуюся книгу. «История династии сельджуков» — успел прочитать я прежде, чем он распахнул ее.

— Вот, на двести седьмой странице. «В 637 году хиджры в своем дворце Гебадийе скончался султан Аладдин Кейгубад. После него на трон взошел Гиясаддин Кейхосров. Этот падишах женился на некоей грузинке, и любовь его к ней была столь велика, что повелел он на монетах чеканить свой профиль вместе с изображением этой христианки. Однажды мудрецы и святые люди явились к султану и сказали: „Султан не должен нарушать шариата. Это грех“. „Аллах поставил меня повелевать вами, — с гневом ответил султан. — А ваше дело — подчиняться мне…“. Мудрецы ушли в глубокой печали. Однако Аллах открыл глаза султану на всю греховность его поступков, и султан вновь призвал к себе мудрецов. „Я не хочу нарушать священных законов, — сказал он, — потому что Аллах возложил исполнение их на меня. А посему повелеваю отныне чеканить на монетах изображение льва, сжимающего в передней лапе меч, — это буду я. А солнце, сияющее над моей головой, — моя любимая жена“. С тех пор на гербе Ирана лев и солнце. А знатоки утверждают, что нет в мире женщин красивее грузинок».

Сеид Мустафа захлопнул книгу.

— Видишь, — сказал он, с улыбкой посмотрев на меня, — ты повторяешь то, что сделал некогда