Шторм в Маркизовой луже, напугавший государя во время плавания из Кронштадта в Сестрорецк, такая же редкость, как тихий, спокойный Байкал.

Но можно заметить и более существенные рифмы.

В «Дневнике» царя и в письмах деда, каковые безусловно тоже своего рода дневник, обнаруживается интересное сходство. Оба автора, в разной мере и по-разному, тяготятся своей несвободой. Они оба повинуются обстоятельствам, оба вынуждены исполнять предписанные поступки, делать что-то им чуждое, тягостное, ненужное, отнимающее свободу.

Полная сил душа деда, чуждая стяжания, тщеславия и властолюбия, в сознании людского блага готова развернуться в своей полноте. И на войне он устремлен — на войну. Сидение в Борзе угнетает его не только отвлечением от семейного счастья, до которого было рукой подать, не только отвлечением от строительства больницы, первой его больницы, хотя и обо всем этом и помнит и думает постоянно. Его угнетает то, что «на театре войны люди гибнут, страдают, и нуждаются в помощи». Он не домой, не к невесте, он на войну рвется! Это исконно российский, как мне кажется, прагматизм: оторвали, навязали, мучаете, так пусть от этого хоть какой-то прок будет! Страдание принимается как неизбежное, почти обязательное, как бы само собой разумеющееся условие жизни, оно неодолимо, это форма нашего национального существования, — так пусть же хоть польза будет от нашей муки! И сегодня в Чечне солдаты и офицеры, брошенные в мирное-то время в огонь, под пули, терпящие от правительства, командования и интендантов едва ли не меньше, чем от противника, утешаются привычной надеждой на то, что их муки, их кровь послужат… и т. д.

Как мало меняется, да меняется ли наша российская жизнь?

Полтораста лет назад восклицал Герцен: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования — а между тем наши страдания — почка, из которой разовьется их счастье».

Потом об этом же будет спрашивать Чехов.

Об этом же будут говорить голодные и промерзшие до костей комсомольцы на строительстве узкоколейки у Николая Островского…

Мужики, прячущиеся под старою телегою от дождя на строительстве Кузнецка, это уже в стихах Маяковского…

Но вот и грядущие люди, в свою очередь, тоже становятся все той же почкой, из которой должно произрасти счастье новых поколений, а новые поколения ждет все та же незавидная участь быть почкой, не знающей ни радости цветения, ни торжественного самоуважения плода. Однако, во все времена хватало любителей настойки «на почках»…

Но согласятся ли дед и бабушка, если им скажут, что их жизнь всего лишь почка, из которой вырастет счастье грядущих людей. Думаю, что не согласятся. Кстати, и государь не согласится. Они умели быть сами счастливы, в любви, но и не только в любви.

Не знаю, можно ли назвать ощущением счастья, наверное это будет преувеличением, но рад же был дед узнать в несчастной Борзе, что Санитарный совет, пригласив доктора Орлова, место все-таки сохраняет за ним. Хотя, казалось бы, такое же постановление, но уже «чрезвычайной санитарной комиссии», могло вызвать у деда и более сложные чувства.

Вот документ: четвертушка рыжей папиросной бумаги, синий чернильный штамп в правом углу. Особенно примечательно обращение. У меня есть несколько конвертов царской почты, то есть конвертов, в которых царь посылал свои письма. Адреса заготовлены заранее, выполнены роскошным каллиграфическим почерком с нажимом, черной тушью, прописью: «Шефу жандармов», «Министру двора». Так обращаться к этим важным вельможам мог только один человек. Вот и справка, исполненная на машинке, напомнила мне короткость этого обращения: «Врачу КУРАЕВУ».