И Следопыт с каким-то торжественным спокойствием повел их к берегу. Подойдя к лодке, он снова взял пальцы Мэйбл в свои и, отстранив ее на расстояние вытянутой руки, долго, с тоской смотрел ей в лицо, пока на глаза его не набежали непрошеные слезы и не потекли ручейками по загрубелому лицу.

— Благословите меня, Следопыт, — сказала Мэйбл, смиренно склонясь к его ногам. — Хотя бы благословите меня, прежде чем мы расстанемся.

И неискушенный сын природы, с душою простой, но благородной, исполнил ее просьбу; когда он помогал ей сесть в лодку, у него был вид человека, который решительным усилием рвет тугую, крепкую нить. Прежде чем удалиться, он взял Джаспера за руку, отвел его в сторону и обратился к нему со следующими словами:

— У тебя доброе сердце и благородная натура, Джаспер, но оба мы грубые дикари по сравнению с этой нежной тростинкой. Щади же ее и никогда не выказывай суровости мужчины к этому хрупкому созданию. Со временем ты научишься ее понимать, и господь, который равно правит лесом и озером и который с улыбкой смотрит на добродетель и отвращает лицо свое от порока, подарит вам заслуженное счастье.

Следопыт подал знак другу отчалить от берега, а сам стоял, опершись на свой карабин, пока лодка не подошла борт о борт к 'Резвому'. Мэйбл рыдала, словно сердце у нее разрывалось на части, и глаза ее неотрывно смотрели на прогалину, где одиноко высилась фигура Следопыта, и так до тех пор, пока 'Резвый', зайдя за мыс, не потерял его из виду. И до самой последней минуты не спускала она глаз с неподвижной мускулистой фигуры этого необыкновенного человека, которая возвышалась, как статуя, поставленная на этом уединенном месте в память разыгравшихся здесь бурных событий.

Уж на что Следопыт был привычен к одиночеству, но, когда 'Резвый' окончательно исчез из виду, им овладело вдруг чувство полной заброшенности. Никогда еще не ощущал он так свою оторванность от мира: за последнее время его потянуло к радостям и заботам обычного человеческого существования, ему уже виделась семья, тихий домашний уют. И вот все исчезло, рухнуло, как бы в одно мгновение, и он остался один на свете, без милой спутницы и без надежд. Даже Чингачгук покинул его, пусть и на время; отсутствие преданного друга было особенно тяжело нашему герою в эту минуту, быть может, самую критическую в его жизни.

Следопыт стоял, опершись на свой карабин, в позе, описанной нами в предыдущей главе, еще долго после того, как 'Резвый' скрылся за горизонтом. Казалось, он оцепенел; только человек, привыкший требовать от своих мускулов непомерной работы, мог выдержать эту трудную позу в ее мраморной неподвижности, да еще в течение такого долгого времени. Наконец он стряхнул с себя оцепенение вздохом, казалось, исходившим из глубины его существа.

По особому свойству этого самобытного человека, он вполне владел собой во всем, что касалось практической жизни, чем бы не были поглощены его мысли. Так и сейчас: хотя в душе его жила только мысль о Мэйбл, ее красоте, предпочтении, отданном ею Джасперу, ее слезах, ее отъезде, ноги послушно и неуклонно несли его к тому месту, где Июньская Роса все еще скорбела над могилою мужа. Их беседа велась на языке тускароров, которым Следопыт владел свободно; но, поскольку наречие это известно лишь людям многоученым, мы переведем их слова на простой английский язык, сохранив, по возможности, слог каждого собеседника и его интонацию.

Волосы Июньской Росы свесились ей на лицо. Сидя на камне, вынутом из могильной земли, она склонилась над свежей насыпью, скрывавшей тело Разящей Стрелы, глухая ко всему, что происходило вокруг. Ей казалось, что все, кроме нее, покинули остров, а шаги Следопыта, обутого в мокасины, были так бесшумны, что она не заметила его приближения.

Несколько минут стоял Следопыт перед скорбящей женщиной, не произнося ни слова. Горе безутешной вдовы, воспоминание о ее невозвратной потере, это зрелище полного одиночества заставили его взять себя в руки: рассудок говорил ему, что страдания молодой индианки, насильственно разлученной с мужем, неизмеримо горше, чем его собственная скорбь.

— Июньская Роса, — сказал он торжественно, с глубокой серьезностью, говорившей о силе его сочувствия, — ты не одинока в своем горе. Обернись же и взгляни на друга.

— У Росы больше нет друзей! — отвечала индианка. — Разящая Стрела ушел в блаженные селения, и некому заботиться о Росе. Тускароры прогонят ее от своих вигвамов, а ирокезы презренны в ее глазах, она глядеть на них не может. Нет! Пусть Роса лучше умрет с голоду на могиле мужа!

— Это не годится, никуда не годится! Это противно человеческому закону и разуму. Ты веришь в Маниту, Роса?

— Он отвернул лицо свое от Росы, он на нее сердится. Оставил ее умирать одну!

— Послушай того, кто хорошо знает природу краснокожих, хоть сам родился бледнолицым, с наклонностями бледнолицего. Когда Маниту бледнолицых хочет пробудить добро в сердце бледнолицего, он посылает ему горе, ибо только в скорбях наших видим мы себя зрячими глазами и только тогда прозреваем правду. Великий дух, желая тебе добра, отнял у тебя мужа, чтобы он не сбивал Росу с толку своим коварным языком и не сделал ее мингом по нраву, заставив водить с ними дружбу.

— Разящая Стрела был великий вождь! — ответила женщина с гордостью.

— У него были свои достоинства, это верно, но были и недостатки. Ты не одинока, Роса, и скоро ты это узнаешь. Дай волю своему горю, дай ему полную волю, как требует твоя натура, а когда придет время, у меня найдется что тебе сказать.

Произнеся это. Следопыт направился к своей пироге и отчалил от острова. В течение дня Роса слышала раза два выстрелы его карабина, а на заходе солнца он вновь появился и принес ей жареных птиц, от которых шел такой заманчивый, щекочущий небо запах, что он раздразнил бы даже аппетит пресыщенного гурмана. Так продолжалось с месяц. Роса упорно отказывалась покинуть могилу мужа, но не отвергала даров своего покровителя. Временами они встречались и беседовали, и Следопыт слушал ее с участием, но эти свидания были короткими и довольно редкими. Роса спала в одной из хижин, и она без боязни склоняла голову на ложе, зная, что есть у нее друг и защитник, хотя Следопыт неизменно отправлялся ночевать на ближайший остров, где он построил себе хижину.

Осень, однако, уже давала себя знать, и к концу месяца положение Росы стало трудным. Листья облетели, ночи становились неуютными, холодными. Пришла пора уезжать.

Вернулся Чингачгук. Они долго беседовали со Следопытом Роса наблюдала за ними со стороны и видела, что ее добрый друг чем-то удручен. Подкравшись к нему, она старалась его утешить с нежностью и чуткостью женщины.

— Спасибо, Роса, — сказал он ей, — спасибо. Ты очень добра, но это ни к чему. Время уезжать. Завтра мы покидаем эти места. Ты отправишься вместе с нами, ведь ты уже способна внять голосу рассудка.

Роса покорилась со свойственным индейской женщине смирением и вернулась на могилу Разящей Стрелы, чтобы провести последние часы с усопшим мужем.

Всю эту осеннюю ночь молодая вдова не прилегла ни на минуту. Она сидела над холмиком, скрывавшим останки ее мужа, и, по обычаю своего народа, молилась о его благополучии на нескончаемой тропе, куда он ступил так недавно, и об их воссоединении в стране праведных. В душе этой женщины, такой жалкой и униженной на взгляд того, кто много мнит о себе, но мало что смыслит, жил образ бога, и ее