Признаться, я ожидал от француза слов одобрения, когда рассказал ему, с какой легкостью мы вырвались со своим судном из рук филистимлян. Ничего подобного; впрочем, выразительное «йоге»note 95 пару раз слетело у него с языка; но было очевидно, что он более усердно подыскивал предлог, чтобы самому захватить судно в качестве приза, нежели поводы для одобрения наших действий. Каждая подробность тщательно обсуждалась, месье Галуа и его советчик снова и снова отходили в сторону и совещались между собой.

— Сэр, — сказал месье Галуа, — мне очень жаль, но ваше судно хороший приз. Вы были prisonniernote 96 у англичан, врагов Франции. L'Amerique не воюет — она нейтральная, как вы говорите, и американцев нельзя захватить как приз. Но я считаю, что ваше судно, месье, как будто в руках англичан, и я должен захватить его. Mes regrets sont oifs, mats, que voulez vous?note 97 Капер должен исполнить свой долг, как и государственное судно. Я отправлю вас в Брест, где, если вас не продадут parunddcretnote 98, я буду очень рад возвратить вам votrebatiment.Allons!note 99

Вот и развязка всей истории, да еще какая! Меня нужно было захватить в плен, потому что меня уже захватывали. Ставший пленником однажды будет пленником всегда. Так и здесь: если судно было призом сегодня, то оно непременно будет призом завтра. Я всегда считал, что случай с «Рассветом» был первым в длинном ряду правонарушений, которые впоследствии совершались в отношении американской торговли на основании вышеизложенного принципа (быть может, несколько видоизмененного и более успешно применявшегося) и в конце концов привели к блокаде всей Европы и официальному запрещению американским судам плавать в международных водах.

Я понимал, что тщетно увещевать ненасытного капера. «Хорошо же, пусть отправят меня в порт, — думал я, — я как раз хотел попасть туда; как только я окажусь там, посланник должен будет освободить меня. Этот тип станет жертвой своей алчности, я же, напротив, сумею воспользоваться ею!»

Полагаю, месье Галуа смотрел на вещи по-другому, ибо он с великим удовольствием прислал на борт «Рассвета» команду из семнадцати душ. Я наблюдал за ее высадкой молча, как и Наб с Диогеном. Что до Марбла, он закурил сигару, уселся на брашпиль и сидел, исполненный благородного гнева; помощник готов был взорваться по малейшему поводу, но опасался, что его вышлют с судна, если он хоть наполовину обнаружит свои чувства. Никого из нас, однако, не тронули; быть может, французы не хотели испытывать неудобства из-за лишних пассажиров в своих и без того тесных каютах.

Было ровно четыре часа пополудни, когда «Рассвет» и «Шалун» разошлись; первый снова взял курс на Брест, а последний продолжал крейсирование. Люггер, как злой колдун, полетел ко входу в Ла-Манш, круто к ветру, предоставив нам следовать к берегам Франции тоже бейдевиндом, но с другой целью.

Едва ли нужно распространяться о чувствах, с какими мы четверо, бывшие свидетелями всех событий, наблюдали за происходящим. Негодовал даже Диоген. Что до Марбла, я уже упоминал о том, в каком расположении духа он пребывал, а если бы я и не упоминал, то нижеследующий разговор, имевший место на закате (с тех пор как нас захватили во второй раз, мы впервые остались наедине, когда французы были заняты ужином), послужил бы к объяснению оного.

— Ну что ж, Майлз, — сухо заметил помощник, — то, что мы должны делать, нужно делать немедля. Когда начнем? В ночную или в утреннюю вахту?

— Начнем что, Мозес? — спросил я, несколько удивленный той спокойной деловитостью, с которой он задал свой вопрос.

— Швырять этих французов за борт. Не собираешься же ты позволить им отправить твое судно в Брест?

— Почему бы нет? Мы как раз шли в Брест, когда встретились с ними, и если они нас туда доставят, то это только избавит нас от труда делать это самим.

— Не надо тешить себя всякими несбыточными надеждами, Майлз. Я побывал в лапах французов, когда мы еще не были знакомы, и, скажу тебе, мало шансов вырваться из них, коли судно да груз чего-то стоят. Нет, нет, дорогой мой мальчик, ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свете, не считая моей дорогой старушки матери и малютки Китти, — ведь это, пожалуй, было бы нехорошо, если бы я любил тебя больше, чем свою родню, — но после них двоих я люблю тебя больше всех на свете, и я не могу спокойно смотреть, как ты попускаешь, чтобы твое имущество сгинуло невесть куда. Нельзя позволить им вести судно во Францию после всего, что случилось.

— Но что мы можем поделать? Или ты предлагаешь, чтобы четыре человека отняли судно у семнадцати?

— Ну, перевес не так уж велик, Майлз, — отвечал Марбл, хладнокровно обводя взглядом шумную компанию малорослых французов, которые все вместе тараторили за своим супом; пусть живые и бойкие, они определенно не были бы серьезными противниками в рукопашной схватке. — Нас четверо, а их, вот таких, всего семнадцать. Я даже думаю, мы могли бы справиться с ними в обычном кулачном бою. Наб силен как вол, Диоген тоже Геркулес, да и мы с тобой не котята какие-нибудь. Я считаю, что ты в серьезной драке потягался бы с четырьмя самыми сильными из тех парней.

Кажется, он сам верил в то, что говорил, хотя, конечно, сравнительная оценка наличных сил, произведенная моим помощником, совершенно не соответствовала действительности. Мы четверо и вправду были исключительно сильные и крепкие мужчины, но и человек шесть из французов можно было без натяжки отнести к той же категории. Надеюсь, я не подвержен вульгарному предрассудку, что моя нация во всем превосходит другие: это одна из величайших слабостей нашей и так слабой натуры. Я никогда еще не бывал в стране, граждане которой не воображали бы себя солью земли; впрочем, существуют разные формы и виды подобного бахвальства. Однако в данном случае у Марбла и в мыслях не было бахвалиться; он в самом деле полагал, что мы четверо в открытом бою, разумеется без огнестрельного оружия, одолели бы семнадцать французов. Я лично думаю, что, не прибегая к оружию, а положившись только на свою природную силу, мы справились бы с командой, по числу вдвое превосходящей нас; но даже такую команду я бы не сразу решился атаковать.

Притом я уже не считал наши шансы на избавление — если каперы доставят нас во французский порт — столь же верными, как мне показалось в самом начале. Марбл столько наговорил мне о французских анархистах, с которыми ему приходилось иметь дело в тяжелейшие годы революции, рассказал мне столько историй о захваченных судах и разорившихся купцах, что моя вера в справедливость была поколеблена. Бонапарт находился тогда на вершине своей консульской власти: он вот-вот должен был стать императором — и он начал очередную войну с вероломного нарушения общепризнанных прав — ареста всех англичан, проживавших во Франции, что вызвало к нему еще большее недоверие. Что бы ни говорили о всесторонности и величии гения Наполеона как военачальника и государственного деятеля, полагаю, немного ныне сыщется честных и просвещенных людей, которые стали бы превозносить его уважение к закону. Во всяком случае, у меня появились серьезные сомнения; совещание с помощником кончилось тем, что мы решили обойтись с французской призовой командой примерно таким же образом, как с англичанами, по возможности придумав план действий, соответствующий новым условиям. Последнее никак нельзя было упускать из виду, ибо, будучи совершенно уверенным в благоприятном исходе нашей встречи, я во всех подробностях поведал месье Галуа о том, как мы выбросили за борт кранец и завладели судном. Стало быть, нельзя было ожидать, что этот номер пройдет и сейчас.

Должно быть, распространенные предрассудки все-таки оказали на меня некоторое влияние, да и то, что я постоянно читал статьи, перепечатанные из английских журналов, сыграло свою роль, но, признаюсь, я считал, что отвоевать судно у семнадцати французов гораздо легче, нежели справиться с дюжиной англичан. Конечно, я понимал, что в обоих случаях не обойтись без внезапности или хитрости, но, если бы