что сказать друг другу, прежде чем ты сообщишь, с каким милосердным делом ты сюда явилась. Хорошо тебя зная, Элис, я понимаю, что ты чувствуешь опасность, мне угрожающую, и отважишься на все для моего спасения. Твоя мать… она еще жива?

— Нет, она последовала за покойным отцом, — ответила Элис, закрывая руками бледное лицо. — Я осталась одна, совсем одна. Ибо тот, кто был для меня всем, изменил своей стране и стал недостойным моего доверия.

Эти слова чрезвычайно взволновали моряка. Он поднял взор, дотоле спокойный, на лицо собеседницы и начал быстро ходить взад и вперед по комнате.

— Я многое мог бы сказать в свое оправдание, — наконец ответил он, — многое, чего ты не знаешь. Я покинул родину, потому что не встречал в ней ничего, кроме угнетения и несправедливости, и, конечно, не мог просить тебя связать свою судьбу с судьбой беглеца без имени и состояния. А сейчас я могу доказать тебе свою преданность. Ты говоришь, что осталась одна. Но тебе незачем оставаться одной! Убедись, насколько ты была неправа, когда сомневалась, что в один прекрасный день я смогу заменить тебе отца и мать.

Подобное предложение, сделанное даже с некоторым опозданием, всегда звучит приятно для слуха женщины, и Элис несколько смягчилась, хотя слова ее оставались столь же суровыми.

— Ты говоришь совсем не так, как человек, жизнь которого висит на волоске. Куда же ты поведешь меня? В лондонский Тауэр? note 28

— Не думай, что я уж настолько безразличен к себе и не принял достаточных мер предосторожности, — с большим хладнокровием ответил незнакомец. — Отряд храбрых молодцов только и ждет моего сигнала, чтобы раздавить, как червяка под ногой, жалкие силы вашего офицера.

— Значит, предположение полковника Говарда было справедливо! Теперь понятно, как неприятельские суда прошли через мели! Ты был их лоцманом!

— Да.

— Что? Неужели ты используешь знания, приобретенные тобой в расцвете невинной юности, на то, чтобы принести горе и опустошение на порог тех, кого ты когда-то знал и почитал? Джон, Джон! Неужели образ девушки, которую ты на заре ее юности и невинной красоты как будто любил, так слабо запечатлелся в сердце твоем, что его не смягчают несчастья тех, среди кого она была рождена и кто составляет ее маленький мир?

— Ни один волос их не будет тронут, ни одна соломинка на их крышах не будет сожжена и даже самый подлый из них может спать спокойно — и все это ради тебя, Элис! Англия начала эту войну с нечистой совестью и окровавленными руками, но все это будет забыто, хотя именно сейчас у нас есть возможность и сила дать ей испытать нашу месть на ее собственной земле. Нет, не ради этого явился я сюда.

— Зачем же тогда ты, зажмурив глаза, бросился в эту западню, где вся твоя хваленая охрана не выручит тебя? Ибо, стоит лишь громко назвать твое имя даже здесь, в темных и унылых коридорах этой уединенной обители, как эхо еще до утра разнесет его далеко кругом и целый народ поднимет оружие, чтобы наказать тебя за дерзость.

— Имя мое уже не раз повторялось здесь и не с любовью, — презрительно ответил лоцман. — Все население дрожало при звуках его, и трусливые негодяи бежали от человека, который был жертвой их несправедливости. Я гордо поднял знамя новой республики на виду у трех королевств, и ни сила их оружия, ни долговременная опытность не могли вырвать его из моих рук. Да, Элис, эхо ваших восточных холмов еще повторяет залпы моих пушек, и это делает имя мое более грозным для слуха ваших сонливых йоменов note 29 .

— Не хвались минутным успехом, — сказала Элис, — ибо наступит день сурового и тяжкого возмездия. И не льсти себя пустой надеждой, что имя твое, которое наводит ужас на честных подданных, способно изгнать мысли о доме, родине и близких из разума всех, кто его слышит. Я сама начинаю сомневаться, не изменяю ли я священному долгу, слушая тебя, вместо того чтобы оповестить всю Англию об угрозах ее преступного сына.

Лоцман, все это время ходивший по комнате, быстро обернулся и, взглянув Элис в лицо, ответил ей мягким тоном человека, который знает, что ему нечего бояться:

— Неужели это Элис Данскомб? Та добрая, великодушная девушка, которую я знавал в юности? Но повторяю: твоя угроза не испугала меня, даже если бы ты была способна ее выполнить. Я сказал, что стоит мне дать сигнал — сюда прибегут люди, которые легко справятся со здешними солдатами.

— Правильно ли ты оценил свои силы, Джон? — спросила Элис, невольно выдавая глубокую заботу о его безопасности. — Учел ли ты, что с восходом солнца может появиться мистер Диллон с отрядом кавалерии? Ни для кого в аббатстве не тайна, что он уехал за подкреплением.

— Диллон! — с удивлением воскликнул лоцман. — Кто это? И почему это он вдруг решил отправиться за этим усилением здешней охраны?

— Не смотри на меня так, Джон, будто хочешь проникнуть во все тайны моего сердца! Не я подсказала ему этот шаг. Неужели ты способен даже подумать, что я могу тебя предать? Но он действительно уехал, и, так как ночь на исходе, тебе следует воспользоваться оставшимся часом и всерьез позаботиться о своей безопасности.

— Не бойся за меня, Элис! — гордо ответил лоцман, и слабая улыбка скользнула по его плотно сжатым губам. — Но, по правде говоря, его отъезд мне не нравится. Как ты назвала его? Диллон. Он из фаворитов короля Георга?

— Он, в отличие от тебя, верный подданный своего государя и, хотя родился в восставших колониях, сохранил свою добродетель незапятнанной среди преступлений и искушений нынешних времен.

— Американец! И предатель свобод рода человеческого! Клянусь небом, ему лучше не встречаться со мной, ибо, если он попадет мне в руки, наказание его будет примером для других изменников!

— А разве ты сам не изменник? Разве у тебя даже сейчас, когда ты дышишь воздухом родной страны и бродишь по ней под покровом ночного тумана, нет отчаянного намерения нарушить ее мир и счастье?

Гордость, гнев и негодование заблистали в глазах лоцмана, а железное тело его задрожало от волнения, когда он ответил:

— Можешь ли ты сравнивать его подлую и эгоистичную измену, цель которой поистине в том, чтобы возвеличить кучку людей за счет миллионов, с благородным порывом, заставляющим человека бороться в защиту священной свободы? Я мог бы сказать тебе, что я поднял оружие за общее дело моих сограждан и соотечественников, что, хотя нас разделяет океан, все мы дети одного народа и что рука, угнетающая одних, наносит вред и другим. Но я презираю подобные мелочные оправдания. Я был рожден в этой стране и хочу быть ее гражданином. Моя душа не может подчиниться произволу тиранов и наемников, и я готов бороться с угнетением, чьим бы именем оно ни прикрывалось и какими пустыми словами оно ни оправдывало свои преступления.

— Ах, Джон, Джон! Хотя слова твои могут пленять мятежный слух, мне они кажутся бредом безумия. Напрасно создаете вы новые системы правления, или скорее разорения, противные всему тому, что до сих пор почиталось людьми и что приносит им мир и счастье. Чего стоят твои тонкие соображения и ложные доказательства против призывов сердца? Это оно говорит нам, где наш родной дом и как мы должны его любить.

— Ты рассуждаешь, как слабая, подвластная предрассудкам женщина, — более спокойно сказал лоцман, — как женщина, готовая заковать народы в кандалы, которыми скованы вы, женщины, и молодые и старые.

— А какими же более священными или более тесными узами, чем семейные, могут быть соединены люди? — спросила Элис. — Разве не сам бог создал семью и разве народы не берут начало от семьи, как ветви от ствола, пока дерево не раскинет вершину над всей страной? Узы, связывающие человека с его народом, — старинные и священные, их нельзя разорвать, не покрыв себя позором.

Лоцман презрительно улыбнулся и, распахнув на груди свой грубый камзол, извлек одну за другой несколько вещей, которые с гордостью показал Элис.

— Смотри, Элис! — сказал он. — Это ты называешь позором! Этот широкий пергамент с большой печатью подписан рукой короля Людовика! А этот крест, украшенный драгоценными камнями, подарок той же царственной руки! Станут ли делать такие подарки людям, покрытым позором? И прилично ли бесчестить именем «шотландского пирата» — человека, которого удостаивали своим обществом короли и знатнейшие