– А почему манеры важны?

– Они показывают, что мы уважаем других людей.

– Это правильно. Они показывают, что ты уважаешь свою мать.

– И они учат самоконтролю.

– Именно.

Как только Эрика воткнула в булочку вилку, чтобы отрезать кусок, Джоко схватил свою с тарелки и целиком засунул в рот.

В сравнении с телом голова Джоко была больше, чем у любого человеческого существа, а рот непропорционально большим для головы. Природа никогда не создала бы такой рот, но Природа не имела никакого отношения к созданию Джоко. Все восемь или десять унций булочки, выпеченной Джимом Джеймсом, исчезли во рту, не оставив снаружи и крошки глазури.

Но потом возникли проблемы.

Булочка заняла практически все пространство от щеки до щеки, от нёба до языка, и заняла плотно, не позволяя Джоко жевать с закрытым ртом. Если бы он открыл рот, первое жевательное движение привело бы к тому, что треть находящейся во рту булочки подалась бы вперед, вывалившись на стол или на пол.

Чтобы не поощрять такое проявление обжорства, Эрика строго-настрого запретила возвращать в рот упавшее из него как на стол, так и на пол.

Джоко помнил об этом запрете и не хотел терять немалую часть вкусной булочки. Посидел какое-то время, с широко раскрытыми глазами, размышляя о возникшей дилемме, шумно дыша через ассиметричный нос. Летай по кухне муха, он мог бы вдохнуть ее.

Его необычные желтые глаза начали слезиться, как будто вся голова заполнилась слюнями. Возможно, он подумал, что булочка уже совсем размокла и может сладким каскадом сползти по пищеводу: шея его раздулась, словно он хотел проглотить булочку.

Вероятно, часть находящейся во рту сдобренной корицей массы сдвинулась назад, к глотке, но не так далеко, чтобы попасть в пищевод. Застряв там, она частично перекрыла надгортанник, поэтому у Джоко возникли трудности с дыханием.

Разумеется, Эрика могла только догадываться о том, что происходит, поскольку внутренности Джоко наверняка были не менее необычными, чем его внешность. Однажды она попыталась исполнить прием Хаймлиха[11], но, вместо того, чтобы начать кашлять и освободить дыхательные пути, ее усилия привели к тому, что из правого уха потекла какая-то зеленая жидкость (правда, без запаха), а Джоко более часа говорил на разных языках, прежде чем смог вновь перейти на английский.

Случившееся научило ее не тревожиться понапрасну. Джоко лучше других знал, что он должен сделать, чтобы привести все в норму. Поэтому Эрика ела булочку с корицей и наблюдала, пытаясь истолковать его жесты и движения, как будто смотрела за выступлением мима.

Дыхание Джоко оставалось затрудненным. Он сполз со стула, встал, откинув голову назад, чтобы его набитый рот и блокированная глотка оказались на одной линии с пищеводом. Начал энергично подпрыгивать в попытке отсоединить прилипшую к нёбу и стенкам рта массу и отправить ее вниз, в желудок.

Эрика не могла сказать, принесли эти прыжки нужный результат или нет, но через полминуты Джоко прыгать прекратил и, пошатываясь, направился к столику, который стоял рядом с холодильником. В этом столике хранились различные кухонные приспособления. Джоко достал резиновую лопатку с пластмассовой рукояткой и засунул ее в рот. Судя по всему, хотел протолкнуть булочку с корицей в глубину глотки, мимо трахеи и вниз по пищеводу.

Вытащил лопатку изо рта и раздраженно отбросил. Каждый выдох теперь сопровождался свистом, каждый вдох – пронзительным визгом, от которого вибрировали ноздри. Джоко выдвинул ящик другого шкафчика и достал две затычки для винных бутылок, каждая представляла собой пластмассовую пробку, снабженную металлическим кольцом и тягами, с помощью которых она легко вытаскивалась. Торопливо вставил одну пробку в левое ухо, вторую – в правое.

Рядом с большой, в форме Шрека, банкой для печенья стоял баллончик со сжатым газом, предназначавшийся для того, чтобы выдувать пыль и крошки из клавиатур компьютеров и с другого оборудования, чистка которого вызывала определенные трудности. В этом доме баллончик также использовался для решения проблем, которые Джоко создавал сам себе.

С ушами, заткнутыми пластмассовыми пробками, с дыхательными путями, практически заткнутыми липкой массой, в которую превратилась булочка с корицей, Джоко вставил длинное сопло баллончика в правую ноздрю, зажал левую и нажал на клапан. Его глаза, и без того широко раскрытые, раскрылись еще шире, и в них прибавилось желтизны. Какие-то звуки донеслись из головы Джоко, возможно, их источником стали носовые пазухи, и звуки эти вызывали бы тревогу или даже пугали, если бы доносились из чьей-то еще головы. Но Джоко, похоже, воспринял эти звуки как музыку, потому что начал приплясывать на месте. Звуки набирали силу, пока пробки не выскочили из ушей Джоко и не разлетелись по кухне.

Эрика слышала, как что-то чвакнуло, и поняла, что липкая масса оторвалась от глотки и заскользила вниз по пищеводу.

Шумно дыша открытым ртом, Джоко поставил аэрозольный баллончик рядом с банкой для печенья. Дрожа всем телом, подтащил табуретку к раковине, встал на нее, включил холодную воду, сунул голову под струю.

Когда выключил воду, начал чихать. Оторвал несколько бумажных полотенец и уткнулся в них лицом. После двадцати двух взрывных чихов Джоко бросил полотенца в мусорное ведро, постоял с минуту, дыша медленно и глубоко.

Наконец вернулся к своему стулу у стола.

– Как булочка с корицей? – спросила Эрика.

– Вкусная.

– Я предлагаю воспользоваться вилкой, когда будешь есть следующую.

– Джоко подумал о том же.

Пока они ели булочки, Эрика рассказывала ему о своем путешествии в город. Приятная поездка. Красочный рассвет. Здания Рейнбоу-Фоллс из красного кирпича, сверкающие в первых солнечных лучах.

Она рассказала ему о ковбое, Эддисоне Хоке, который открывал ей двери и проявлял необычайную учтивость. Джоко согласился, что это не просто встреча с одним из старожилов, но намерения ковбоя и для него остались тайной.

К тому времени, когда Джоко уминал пятую булочку, Эрика решила, что теперь он готов услышать плохую новость. И рассказала, что видела Виктора.

Джоко отключился, упав лицом в недоеденную булочку.

Ночью он сильно потел. Утром простыни еще оставались влажными и уже не пахли свежестью, но никто, кажется, не собирался их менять.

Вода в графине на его тумбочке стала теплой. Медсестры пообещали добавить в графин кубики льда, но забыли это сделать.

Он не хотел принимать транквилизаторы, но знал, что ему нужно их принимать, однако никто таблетки не принес.

Завтрак оказался насыщающим и съедобным. Но грязные тарелки стояли на приставном столике не один час, ожидая, когда их уберут.

Брюс Уокер никогда не был старым ворчуном, но уже долгие месяцы жизнь, похоже, старалась изо всех сил, чтобы сделать его таковым. В это утро обслуживающий персонал Мемориальной больницы Рейнбоу- Фоллс приложил немало сил, чтобы у него добавилось поводов для ворчания.

До того, как Рената умерла восемнадцатью месяцами раньше, у Брюса за все его семьдесят два прожитых года не было повода к чему-либо придираться. За покладистый характер Ренни называла его «мой мистер Роджерс»[12], сравнивая с ведущим детской передачи, обладающим мягким голосом и обходительными манерами, любимцем многих поколений детей.

Если бы у него и Ренни могли быть дети, возможно, Брюсу удалось бы избежать медленного, но верного