– Нет, Шеп, не надо! Не надо, сладенький!

И хотя расстояние между ними и людьми в черных «Субербанах» оставалось слишком уж малым, Дилан включил правый поворотник, съехал на широкую обочину и нажал на педаль тормоза.

Сделав паузу в наказании, которому он сам себя и подвергал, Шеп прошептал:

– Ты делаешь свою работу. – А потом вновь принялся бить кулаками по лицу.

Джилли вышла из «Экспедишн», чтобы дать возможность Дилану О’Коннеру поговорить с братом наедине, и привалилась еще не слишком большим задом к рельсу ограждения. Потом села на него, обратив незащищенную спину к просторам пустыни, где ядовитые змеи ползали по нагревшемуся за день песку, где тарантулы, волосатые, как маниакальные муллы «Талибана», поджидали добычу, где среди камней, песка и чахлых кустов обитали существа куда более мерзкие, даже в сравнении со змеями и пауками.

Существа, которые могли напасть на Джилли сзади, интересовали ее меньше тех, что могли появиться на черных, двигающихся синхронно, словно связанных одной нитью, «Субербанах». Раз уж они взорвали находящийся в идеальном состоянии «Кадиллак (купе) Девилль» модели 1956 года, то были способны на любую жестокость.

И хотя тошнота более не подкатывала к горлу, а голова не кружилась, она не чувствовала себя такой, как прежде. Да, сердце более не прыгало в груди, будто жаба, как было, когда они удирали из мотеля, но и не билось так же спокойно, словно у хористки.

«Спокойная, как хористка». Это выражение она позаимствовала у матери. Под спокойствием мать подразумевала не только скромность и сдержанность, но и целомудрие и любовь к богу. Когда ребенком Джилли надувала губки или начинала сердиться, мать настоятельно рекомендовала ей брать пример с хористки, а в подростковом возрасте, когда Джилли поддавалась чарам очередного прыщавого казановы, мать на полном серьезе предлагала ей руководствоваться моральным кодексом той самой часто упоминаемой и мистической девушки, что пела в церковном хоре.

Так уж вышло, что и Джилли со временем начала петь в этом самом хоре, частично для того, чтобы убедить мать в чистоте собственного сердца, частично потому, что представляла себя всемирно известной поп-богиней. На удивление много богинь поп-музыки в детстве и девичестве пели в церковном хоре. Любящий свое дело хормейстер, он же учитель пения, вскоре убедил ее, что она рождена, чтобы петь именно в хоре, а не соло. Он же круто изменил ее планы на будущее, однажды спросив: «А почему ты вообще хочешь петь, Джулиан, когда ты так здорово умеешь смешить людей? Когда люди не могут смеяться, они обращаются к музыке, чтобы поднять настроение, но смех – это то лекарство, с которого нужно начинать».

И вот теперь, на автостраде, далеко от церкви и от матери, но всей душой стремясь к ним обеим, сидя на рельсе ограждения с прямой спиной, словно на церковной скамье, Джилли обхватила одной рукой шею и почувствовала, как пульсирует ее правая сонная артерия. И пусть сердце билось чаще, чем у хористки, упокоенной церковными псалмами, частота эта не свидетельствовала о панике. Пожалуй, точно так же сердце билось у нее в те моменты на сцене, когда она видела, что зрители реагируют на ее шутки не так, как ей хотелось. То было сердцебиение исполнителя, который стоял под светом рампы перед толпой, которая отказывалась признать его за своего. Вот и сейчас она чувствовала, как холодный пот выступил на лбу, на шее, на пояснице, как повлажнели ладони… этой ледяной влаги провала боялись все исполнители, выступающие что на Бродвее, что в самом захудалом клубе какого-нибудь Флайшита.

Только на этот раз потом ее прошибло не из-за боязни провала, а потому, что в голове сверкнула куда более ужасная мысль: вся ее жизнь может круто измениться, и, возможно, ей уже никогда не удастся вернуться к прежнему занятию.

Разумеется, не исключалась вероятность того, что она драматизирует ситуацию. В этом ее упрекали не единожды. Однако не вызывало сомнений, что на текущий момент она сидела на ограждающем рельсе посреди пустыни, далеко от тех, кто ее любил, в компании двух более чем странных незнакомцев, как минимум наполовину убежденная в том, что стражи правопорядка, к которым она обратится, играют в одной команде с теми, кто взорвал ее горячо любимый «Кадиллак». Более того, с каждым сокращением сердца неизвестная субстанция все глубже проникала в ткани ее тела.

И поразмыслив, Джилли поняла, что реальная ситуация, в которой она очутилась, калейдоскопом событий, накалом страстей и ломкой устоявшихся представлений о причинно-следственной связи превосходит любую мелодраму, поставленную на сцене или показанную на экране. «Та еще мелодрама», – пробормотала она.

Через открытую заднюю дверь «Экспедишн» Джилли отчетливо видела Дилана О’Коннера, который сидел рядом с Шепом и говорил, говорил, говорил. Шум проезжающих автомобилей не позволял ей расслышать ни слова, но, судя по устремленному в никуда взгляду Шеперда, Дилан мог бы сидеть в «Экспедишн» в одиночестве, ублажая разговором только собственные уши.

Поначалу он сжал руки младшего брата в своих, чтобы тот перестал бить себя по лицу. Из левой ноздри Шепа и так уже текла тонкая струйка крови. Потом отпустил руки и просто сидел рядом с Шепом, наклонившись вперед, опустив голову, упираясь предплечьями в бедра, сцепив пальцы, не прекращая говорить.

Из-за шума транспорта, не позволяющего Джилли слышать Дилана, создавалось впечатление, будто он о чем-то шепчется с младшим братом. Тусклый свет в кабине «Экспедишн» и поза мужчин, бок о бок, близко, но врозь, вызывали мысли об исповедальне. Чем дольше она наблюдала за братьями, тем более крепла эта иллюзия, до ее ноздрей даже долетел запах полировочного состава для дерева, каким в годы ее молодости натирали стены и дверцы кабинок для исповеди, и аромат церковных благовоний.

Странные мысли начали роиться в голове Джилли, она вдруг подумала, что видит нечто большее, чем могут воспринять пять ее чувств, что под внешним слоем, особенности которого они фиксировали, лежат другие, полные загадок, а в самой сердцевине, под всеми слоями, таится что-то… необыкновенное. В этом мире Джилли пустила слишком глубокие корни, чтобы быть медиумом или мистиком. Никогда ранее не испытывала она подобного состояния.

И хотя ночь не могла похвастаться какой-то экзотикой, если не считать едкого, щелочного дыхания пустыни да запаха выхлопных газов проезжающих автомобилей, воздух между Джилли и братьями, казалось, густел от марева благовоний. И эти ароматы клевера, мирры, ладана более не были воспоминанием. Они стали такими же реальными, как звездное небо над головой и гравий обочины под ногами. В кабине «Экспедишн» ароматический дымок отражал свет лампы под крышей, рисовал сине- золотистую ауру вокруг О’Коннеров, и вскоре она уже могла поклясться, что светятся сами братья, а не лампа над их головами.

В этой паре она отводила Дилану роль священника, тогда как Шепу – заблудшей души. Но поза и выражение лица Дилана указывали на то, что кается именно он, тогда как взгляд Шепа из пустого все более становился задумчивым. А когда младший брат начал медленно и ритмично кивать, он окончательно превратился в одетого в сутану падре, наделенного духовной властью отпускать грехи. Джилли чувствовала, что эта неожиданная смена ролей открывает очень важную истину, но не могла осознать, какую именно, не могла понять, почему отношения между этими двумя мужчинами вдруг так заинтересовали ее. Более того, у нее сложилось ощущение, что эти отношения и позволят ей выпутаться из ситуации, в которой она оказалась волею обстоятельств.

На этом странности не закончились: она услышала серебристый смех детей, хотя никаких детей поблизости не было, а смех тут же усилился, к нему прибавилось хлопанье крыльев. Оглядев звезды над головой, Джилли не увидела на фоне созвездий ни единого силуэта пролетающей птицы, однако хлопанье становилось все громче, смех тоже, так что она поднялась с рельса и в недоумении начала поворачиваться вокруг.

Джилли не находила слово, которым могла бы описать происходящее с ней, поскольку назвать все это