Шину следовало бы на этом закончить разговор, но свойственное ему, как и многим других, непонимание сущности работы полицейского позволило чувствовать себя куда как умнее любого копа, что в форме, что в штатском.

— А для того, чтобы снять котенка с дерева, теперь высылают группу захвата?

— Пропажа рождественского украшения — не просто вопрос двух долларов, не так ли, детектив Трумэн?

— Нет, — согласился Этан, на ходу подхватив идею, — это вопрос принципа. И преступление совершено на почве ненависти.

— А согласно Уголовному кодексу Калифорнии, преступления на почве ненависти наказываются тюремным сроком.

— На период религиозных торжеств мы приписаны к группе расследования преступлений, связанных с кражей и порчей рождественских украшений.

— Наше подразделение называется группой быстрого рождественского реагирования и создано на основе закона 2001 года по борьбе с преступлениями на почве ненависти, — добавил Рисковый.

Улыбка Шина становилась все шире, когда он переводил взгляд с одного детектива на другого.

— Вы меня разыгрываете, совсем как в «Драгнет».

От взгляда Рискового, брошенного на Шина, увядали как цветочные клумбы, так и закоренелые преступники.

— Вы — христианоненавистник, мистер Шин? Улыбка Шина застыла до того, как успела полностью растянуть губы.

— Что?

— Вы верите в свободу религии, — спросил Этан, — или вы — один из тех, кто думает, что Конституция Соединенных Штатов гарантирует вам свободу от религии?

От улыбки уже не осталось и следа, фельдшер нервно облизал губы.

— Конечно, конечно, свобода религии, кто в это не верит?

— Если мы тотчас же получим ордер на обыск вашего жилища, мы найдем там христианоненавистническую литературу, мистер Шин?

— Что? У меня? Я ни к кому не питаю ненависти. Я предпочитаю со всеми ладить. О чем вы говорите?

— Мы найдем материалы для изготовления бомб? — спросил Этан.

Под холодным взглядом Рискового кровь отхлынула от лица Шина, оно стало таким же серым, как бетонные стены служебного гаража.

Пятясь от Рискового и Этана, поднимая руки, словно признавая, что с него довольно, Шин забормотал:

— Вы что? Вы серьезно? Это же безумие. Из-за украшения в два доллара я должен нанимать адвоката?

— Если он у вас есть, — с каменным лицом ответил Рисковый, — я бы на вашем месте связался с ним незамедлительно.

Так и не понимая, шутят с ним или говорят серьезно, фельдшер отступил еще на шаг, на два, потом повернулся и поспешил в комнату отдыха, где бригады «Скорой помощи» коротали время между вызовами.

— Группа захвата, каков говнюк, — пробурчал Рисковый.

Этан улыбнулся.

— Но ты ему врезал.

— Ты тоже.

Этан уже и забыл, насколько легче могла быть жизнь, особенно если удавалось отменно подшутить.

— Тебе следует вернуться на службу, — сказал Рисковый, когда они направлялись к двойным дверям, которые вели в коридор. — Мы бы смогли спасти мир и немного поразвлечься.

Этан заговорил, лишь когда они поднимались по лестнице на верхний гаражный уровень.

— Допустим, это безумие рано или поздно закончится, с выстрелами в живот, которые не убивают, колокольчиками, голосом в телефонной трубке, человеком, уходящим в твое дверное зеркало. Ты думаешь, что сможешь вновь стать тем же копом, как будто ничего и не произошло?

— А что мне, по-твоему, делать… уйти в монахи?

— Но мне кажется, это должно… что-то изменить.

— Я нравлюсь себе таким, какой я есть, — ответил

Рисковый. — Я уже холодный, насколько возможно. Не кажется ли тебе, что я холодный до самых хромосом?

— Ты — ходячая льдина.

— Только не говори, что во мне нет тепла.

— Не говорю, — качнул головой Этан.

— Во мне достаточно тепла.

— Ты такой холодный, что даже горячий.

— Именно так. Поэтому причин меняться у меня нет, разве что я встречу Иисуса, и Он меня вразумит.

Они находились не на кладбище, не насвистывали, но их слова, эхом отдающиеся от холодных, как в склепе, стен лестницы, почему-то вызвали у Этана воспоминание о мальчишках из старых фильмов, которые бравадой маскировали страх, пробираясь глубокой ночью среди могил.

На точильном камне самопожертвования, с усердием одержимой, Бриттина Дауд превращала себя в длинный, тонкий клинок. Когда она шагала, движения ее тела, казалось, резали одежду на куски.

Бедра она отшлифовала до такой степени, что они напоминали птичьи косточки. Ногами не отличалась от фламинго. В руках было не больше плоти, чем в ощипанных крылышках птенчика. Бриттина, похоже, решила похудеть до такой степени, чтобы ветерок мог подхватить ее и унести в небеса, к вьюнкам и воробьям.

Она стала не клинком, но настоящим швейцарским ножом, с множеством развернутых лезвий и инструментов.

Корки Лапута мог бы полюбить ее, не будь она такой уродиной.

И хотя он не любил Бриттину, любовью он с ней занимался. Его возбуждала бесформенность ее скелетообразного тела. Он словно занимался любовью со Смертью.

Всего двадцати шести лет от роду, она прилежно готовила себя к раннему остеопорозу, будто мечтала о том, чтобы разбиться при падении на множество осколков, как разбивается хрустальная ваза, сброшенная с полки на каменный пол.

В разгаре их любовных утех Корки всегда ждал, что Бриттина проткнет его локтем или коленкой или превратится под ним в груду костей.

— Сделай меня, — говорила она, — сделай, — и звучало сие не столько приглашением к сексу, как требованием убить.

В комнате у Бриттины стояла односпальная кровать, поскольку у нее никогда не было мужчины и она рассчитывала пройти по жизни девственницей. Корки обворожил ее с той же легкостью, с какой мог раздавить в кулаке колибри.

Узкая кровать находилась на верхнем этаже узкого двухэтажного викторианского дома. Участок уходил далеко в глубину, но был слишком узок, чтобы считаться подходящим для строительства жилого дома по действующим в городе нормам.

Примерно шестьдесят лет тому назад дом этот спроектировал и построил один эксцентричный любитель собак. А потом жил в нем с двумя борзыми и двумя гончими.

После внезапного инсульта его парализовало. Проголодав несколько дней, собаки его съели.

Случилось это сорока годами раньше. Последующая история дома была не менее колоритна и страшна, как сама жизнь и смерть первого его владельца.