шквалам и то подскакивала, то тяжко падала, то накренялась, то опускалась, а то и металась из стороны в сторону — словно живое существо в предсмертных судорогах. Иные гигантские волны ударяли в корпус корабля со штирборта, ревя, взбирались на крыло, а потом Ниагарским водопадом перекатывались через всю площадку, взметая в небо фонтаны воды, вновь и вновь омывающие и без того чистый мостик. Правда, какая-то стабильность обстановки все-таки наличествовала: большую часть времени лодка тяжело кренилась на штирборт, съезжая с острога огромной шапки из смерзшегося снега. Создавалось впечатление, что все на мостике надели металлические смирительные рубашки — на самом деле это был толстый слой наледи на одежде.

Те участки кожи на лице, которые не были прикрыты ни очками, ни защищены капюшоном, были у Горова густо намазаны ланолином. Хотя на его посту лютый ветер и не бил прямо в лицо, все же и нос, и щеки были жестоко искусаны злобным холодным воздухом.

Нижняя половина лица у Эмиля Жукова была обмотана шарфом, но все его старания укрыться от мороза ничуть не помогали. Назначенный ему пост требовал от него пристально вглядываться в шторм, так что без какой бы то ни было защиты обойтись было нельзя, тем более что лицо жалили острые ледяные стерженьки — их были миллионы и миллионы, и эти острые иголки вонзались в кожу со скоростью сорока пяти метров в секунду; по крайней мере, такой казалась скорость ветра. Жуков то и дело перегибал и сминал шарф в ладонях, чтобы потрескался и осыпался слой наледи, но лед, едва-едва покинув ткань, торопился вновь нарасти и забить и нос, и рот первого помощника. Тем не менее он стойко продолжал наблюдение за порученной его бдительности третью горизонта. Жалкий, несчастный, но стоически выносящий невыносимое.

Горов опустил свой ночной бинокль, чтобы обернуться и поглядеть вверх, на крыло лодки, где возле мостика возились двое моряков. Работали они в скудном свете красной лампочки на мостике, к которому присоединялось свечение переносной дуговой лампы. Выглядели они поэтому сказочно и немного пугающе, а уж изгибающиеся и пляшущие тени моряков вообще походили на демонов или мелких, но старательных бесов, трудолюбиво и прилежно возящихся с каким-то мрачным механизмом, входящим в систему машинерии Ада.

Один из этой пары моряков стоял наверху крыла, заклинив себя между двумя перископами и мачтой радиолокатора, что само по себе уже было опаснее попытки удалого ковбоя оседлать необъезженного мустанга на родео в Техасе, пусть даже у моряка и была страховка: канат, соединенный с мачтой антенны дальней связи, обвивал его талию. И все равно, капитан Горов как-то не припоминал более чудного зрелища, чем этот моряк. На него было напялено столько водонепроницаемых одежек, что он еле-еле мог двигаться, и тем не менее он осмелился принять столь опасное положение, которое, в свою очередь, как раз и требовало всевозможной защиты, включая те самые сковывающие движения одежды. Зато они не давали ему замерзнуть до смерти. Моряк как бы служил живым громоотводом, потому что именно на него обрушивался ураганный шквал. Его не щадила нескончаемо сыплющаяся, как из рога изобилия, мокрая снежная крупа, поливали фонтаны морской воды, то и дело взмывающие над палубой. Его ледовые доспехи отличались чрезвычайной толщиной, и в этой толстой наледи незаметно было ни трещин, ни прорех. Правда, тот лед, что окружал его шею, плечи, локти, запястья, бедра и колени, покрывали хорошо заметные разломы и трещины, но даже на этих подвижных местах тела и на суставах из-под блистающего из-за обледенелости его штормового костюма не выступала ткань или кожа. Иначе говоря, этот бедный черт с ног до головы сверкал, блистал, сиял. Чем-то, подумал Горов, этот несчастный его подчиненный был похож на шоколадного Деда Мороза или скорее на вылепленного из теста и облитого сладкой глазурью человечка, — такими печеньями иногда угощали московских детей, особенно на Новый год.

Второй моряк стоял на коротенькой лестнице, ведущей с крыла на капитанский мостик. Пристегнувшись к перекладине лестницы, но оставив свободными руки, он крепил одну за одной водонепроницаемые алюминиевые коробки по всей длине цепи из титанового сплава.

Убедившись, что задание вот-вот будет выполнено, и довольный этим, Горов вернулся на свой наблюдательный пост, чтобы опять поднести к глазам ночной бинокль.

Благодаря тому, что ветер подгонял их сзади, полярники смогли добираться до расселины во льду на снегоходах. Не будь они подстегиваемы штормом, вряд ли они справились бы с видимостью, которая почти равнялась нулевой, а в таком случае они вынуждены были бы двигаться еле-еле или, лучше, вообще идти пешком, — потому что при этом можно было обвязаться веревкой так, чтобы, если кто-нибудь провалился бы или потерялся, его можно было бы спасти. Да и подтянуть отстающего или слабо справляющегося с ветром было бы проще. Двигаться по ветру, однако, не только было легче, но и путь впереди они видели метров на девять, а то и на тринадцать, хотя с минуты на минуту видимость становилась все хуже и хуже. И очень скоро со всех сторон их окружила белая метель.

Добравшись почти до самого края разлома, Харри изо всех сил ударил по тормозам и, преодолев внутреннее сопротивление, выбрался из машины. Хотя он крепко держался за ручку кабины, страшный ветер — сто миль в час, то есть сорок пять метров в секунду — сразу же бросил его на колени. Когда убийственная стремительность воздушного потока слегка уменьшилась, Харри сумел подняться на ноги, но только держась за ручку кабины и матеря на чем свет стоит разыгравшуюся метель.

Остальные снегоходы пристроились в хвост снегоходу Харри. До последней машины в образовавшейся цепочке было метров двадцать семь, но Харри не видел там ничего, кроме двух смутных белесых пятен, скорее угадывая, чем видя то, что должно было бы быть ярко сияющими фарами. Те же ореолы, что попали в его поле зрения, казались столь слабыми и призрачными, что вполне могли быть просто обманом зрения: он знал, что он должен их видеть, — и он их видел.

Дерзнув выпустить из руки ручку кабины и скособочившись так, чтобы ветер обдувал как можно меньшую поверхность его бедного тела, Харри поспешил вперед, светя себе под ноги фонариком. Это была своего рода разведка боем, и она позволила убедиться, что впереди путь безопасен, по крайней мере, на ближайшие тридцать метров. Воздух пробирал до костей и не давал дышать даже через снегозащитную маску: першило в горле и отдавало болью в легких. Харри вернулся назад, юркнул в относительное тепло кабины и затем осторожно проехал еще тридцать метров, после чего решился повторить разведку.

И вот он снова оказался у края расселины, хотя на этот раз и не рискнул подъехать ближе к обрыву.

Разверстая пасть разлома начиналась с уклона, наподобие оврага, шириной вверху в три-три с половиной метра. Но овраг, углубляясь, сужался, и там, внизу, был густой мрак, и рассеять его фонарику было не под силу.

Насколько он мог видеть сквозь свои заиндевевшие очки — а как он их Ни протирал, они тут же, в то же мгновение покрывались свежеприлепившимися к стеклам иголкам льда, — стенка, по которой им надо было спускаться, представляла собой ровную, неприступную поверхность. Он вообще-то не очень верил своим глазам: и угол, под которым приходилось смотреть, и странности отражений и преломлений светового луча, и причудливые тени, плясавшие, как бесы в преисподней, в свете его спотыкающегося о всякие неровности фонарика, зажатого к тому же в нетвердой ладони, и снег, который задувало в пропасть каждым новым порывом ветра, который затем, оказавшись в сравнительном затишье, красиво опускался вниз, описывая спиралеобразную траекторию, — все это было в сговоре друг с другом и против него; оно мешало ему составить более или менее верное представление о том, что, собственно, находится внизу. Похоже было на то, что там не так уж глубоко, и менее чем в тридцати метрах отсюда расселина заканчивается площадкой или широким карнизом. И этот карниз, подумал Харри, кажется достижим. Может быть, он сумел бы до него добраться и остался бы при этом цел и невредим.

Харри повернул свои сани задом наперед и боязливо поставил их так, что задний бампер снегохода оказался над самым обрывом, — такой ход, при более здравом рассуждении, должен был бы считаться самоубийственным; однако, если принять во внимание, что у них едва-едва остается лишь шестьдесят драгоценнейших минут, некоторая толика сравнительно разухабистой удали представлялась не только оправданной, но и насущной. Он решился на расчетливый риск, причем расчеты показывали, что вероятность провала куда выше шансов на успех. Под ним, например, может обрушиться лед, а потом можно провалиться в яму, что, кстати, сегодня уже случалось, только вот несколько раньше.