Около четырех часов министр вдруг сказал:
– Кстати, капитан, вы отлично сумели представить TRX и «Афину» в Конгрессе. Я рассчитываю когда- нибудь прокатиться на А-12.
– Значит, нас уже двое желающих.
Бабун снова снял с подставки трубку, сделанную из кочерыжки, и, продолжая ее изучать, бросил:
– Почему Камачо сознался в своем прошлом?
Каплинджер улыбнулся:
– Кому дано понять человеческое сердце? В его объяснении, которое я очень внимательно читал после того, как Олбрайт в прошлом году вышел на него, написано: «Америка – страна, где заботятся о людях». Понимаете, он был полицейским. И не где-нибудь, а в ведомстве Эдгара Гувера. Но, несмотря на параноидальное безумие этого деятеля, Луис видел, что подавляющее большинство агентов стараются применять закон честно, с должным соблюдением прав сограждан. Камачо приехал из страны, где полиция так себя не ведет. Там полицейские не считаются честными, уважаемыми людьми. – Он пожал плечами. – Луис Камачо инстинктивно понимал Гувера. Он вырос в стране, где у таких типов вся полнота власти. Но Камачо видел свою задачу в служении обществу. Он стал американцем.
– Спасибо, что уделили нам время, господин министр.
– Я провожу вас к машине.
Он провел их через кухню к двери, выходившей на площадку для машин. По дороге он спросил Джейка:
– Как вы узнали, что я «Минотавр»?
– Просто догадался. То, что вы сегодня нас приняли, – лучшее доказательство.
– Догадались?
– Да, сэр. Моя жена предположила, что «Минотавр» – это просто роль, разыгрываемая каким-то актером, и это интуитивное озарение сразу многое прояснило. Потом я вспомнил ваше замечание за обедом в Чайна-Лейк этим летом: вы говорили нечто вроде того, что субъективное восприятие реальности важнее, чем голые факты. Камачо сказал, что те, кому положено знать об этой операции, знают. Это замечание относилось и к вам. Вот я и пришел к выводу, что вы, очевидно, «Минотавр».
– Я считал, что ваши письма – шантаж, пока не увидел вас воочию.
– Я понимал, что у вас могут возникнуть такие подозрения.
Джейк подошел к машине и открыл дверцу.
– Все наши замыслы, – рассуждал Каплинджер, – были шиты белыми нитками. Неудивительно, что Камачо решил, что Олбрайт раскусил это. Олбрайт был не дурак.
Ройс Каплинджер остановился в конце дорожки и посмотрел на облака, собиравшиеся над вершинами гор на западе. Он вздрогнул, когда что-то твердое уткнулось ему в спину.
Бабун тихо сказал ему на ухо:
– Вы слишком часто просчитывались, Каплинджер.
Не разобрав слов, но уловив что-то необычное в тоне, Джейк Графтон повернулся с изумленным выражением лица.
Лейтенант положил руку на плечо Каплинджера и развернул его боком, так, что министр оказался между ним и Графтоном.
– Не двигайтесь, капитан. Клянусь, я пристрелю его, если придется.
– Что…
– Именно так, Каплинджер, – прошипел Бабун ему в ухо. – Я нажму на курок и выпущу из вас мозги. На сей раз будет не Матильда Джексон, и не Рита Моравиа, и не Луис Камачо. На сей раз будете вы! Вы думали, что все рассчитали, да? «Минотавр»! Вы ошиблись! Решение принято. Настало время умереть вам.
Министр обернулся к нему:
– Но послушайте…
Бабун изо всех сил выкрутил руку Каллинджеру.
– Решение принято! Они решили. Для вас все кончено.
– Пожалуйста, послушайте… – взмолился министр, а Джейк тем временем с разгневанным видом направился к ним.
– Таркингтон!
– Пока, сволочь! – Бабун отошел в сторону и подняв руку, направив ее на лицо Каплинджера.
– Бах, – сказал он и выронил трубку из кочерыжки. Каплинджер ошеломленно озирался.
– Таркингтон, – тихо произнес Джейк угрожающим тоном.
Бабун сошел с дорожки. Он споткнулся, выругался и направился дальше. Он не оглядывался.
Каплинджер опустился на гравий. Он уронил голову на колени. Потом прошептал:
– Я действительно… действительно считал…
– Его жена…
– Знаете, он прав. – Джейк обернулся и посмотрел в конец длинной, ровной подъездной дорожки.
