нам обоим руку. Девица Брожова тоже обменялась со всеми рукопожатиями, взяла Земанека под руку, и они пошли.
Они удалялись. Я не мог отвести от них глаз: Земанек шел, выпрямившись, с гордо (победно) поднятой блондинистой головой, и рядом с ним возносилась темноволосая девушка; она и сзади, со своей легкой походкой, была хороша, она нравилась мне; нравилась почти болезненно, потому что ее удаляющаяся красота была ко мне холодно равнодушна, так же, как был равнодушен ко мне Земанек (его добросердечность, красноречие, его память и его совесть), так же, как было равнодушно ко мне все мое прошлое, с которым я встретился здесь, на своей родине, чтобы отомстить ему, но которое прошло мимо меня безучастно, словно было незнакомо со мной.
Я задыхался от унижения и стыда. И не мечтал ни о чем другом — лишь бы исчезнуть, остаться одному и стереть всю эту грязную и порочную историю, эту глупую шутку, стереть Гелену и Земанека, стереть позавчера, вчера и сегодня, стереть все, стереть, чтобы от этого не осталось и следа.
— Вы не будете возражать, если я скажу товарищу редактору два-три слова наедине? — спросил я техника.
Затем отвел Гелену в сторону; она хотела мне что-то объяснить, говорила какие-то слова о Земанеке и его девушке, растерянно извинялась, оправдываясь тем, что ей ничего не оставалось, как все ему рассказать; но сейчас меня уже ничего не интересовало; я был переполнен одним страстным желанием: уйти отсюда прочь, прочь отсюда и от этой всей истории; поставить на всем точку. Я сознавал, что не смею дольше обманывать Гелену; она передо мной ни в чем не повинна, а я вел себя низко, превратив ее просто в вещь, в камень, который хотел (и не сумел) швырнуть в кого-то другого. Я задыхался от издевательской незадачливости моей мести и низости собственного поведения и решил покончить со всем хотя бы сейчас — пусть и поздно, но все-таки раньше, чем станет слишком поздно. Но я не мог ей ничего объяснить — не только потому, что ранил бы ее правдой, но и потому, что она вряд ли постигла бы ее. Я прибегнул лишь к решительности констатации: несколько раз я повторил ей, что мы были вместе в последний раз, что больше никогда с ней не встречусь, что я не люблю ее и что она должна это понять.
Но случилось гораздо худшее, чем я ожидал: Гелена побледнела, задрожала — не хотела мне верить, не хотела отпускать меня; я пережил немало мучительных минут, прежде чем наконец освободился от нее и ушел.
Вокруг были лошади и ленты, и я там осталась стоять и стояла долго, а потом ко мне подошел Индра, схватил меня за руку, сжал ее и спросил, что с вами, что с вами, и я не отняла своей руки и сказала, ничего, Индра, ничего, что со мной может быть, но у меня стал какой-то чужой, высокий голос, и говорила я со странной торопливостью, что же еще мы должны записать, выкрики конников у нас уже есть, две беседы есть, теперь я должна записать еще комментарий, да, я говорила о вещах, о которых вообще не могла в ту минуту думать, а он молча стоял возле и мял мою руку.
Он, кстати, еще ни разу не дотрагивался до меня, был всегда робким, но все знали, что он влюблен в меня, а вот сейчас он стоял и мял мою руку, а я лепетала о нашей готовящейся передаче, но не думала о ней, думала о Людвике и о том, это же просто смешно, еще мелькнуло в голове, как я сейчас выгляжу в глазах Индры, не подурнела ли я от расстройства, но, видимо, нет, я же не плакала, а просто разволновалась, ничего больше…
Знаешь что, Индра, оставь меня здесь ненадолго, я пойду напишу этот комментарий, и мы его тут же наговорим, Индра еще с минуту держал меня за руку и спрашивал ласково, что с вами, Гелена, что с вами, но я увернулась от него и пошла в национальный комитет, где нам на время отвели помещение, я пришла туда, наконец-то была одна, в комнате ни души, я упала на стул, голову уронила на стол и замерла так на минуту. Дико болела голова. Потом я открыла сумку, может, найдется какая таблетка, впрочем, не знаю, зачем открыла ее, я ведь знала, что никаких таблеток у меня нет, но тут я вдруг вспомнила, что у Индры всегда в запасе любые лекарства, на вешалке висел его рабочий плащ, я сунула руку в один, потом в другой карман, и в самом деле, у него там было какое-то лекарство, да, от головной и зубной боли, от ишиаса и воспаления тройничного нерва, от душевной боли это, конечно, не спасает, но хотя бы голове станет полегче.
Я подошла к крану, что был в углу соседней комнаты, налила воды в стаканчик от горчицы и запила две таблетки. Две вполне достаточно, вероятно, мне полегчает, конечно, от душевной боли «альгена» не поможет, разве что проглотить все, «альгена» в большом количестве — яд, а стеклянный тюбик у Индры почти полон, возможно, этого бы хватило.
Поначалу это была всего лишь мысль, голый образ, однако эта мысль теперь непрестанно возвращалась ко мне, волей-неволей я стала думать, почему вообще живу на свете, какой смысл в том, чтобы жить дальше, хотя нет, неправда, ни о чем таком я не думала, я вообще в ту минуту не очень-то и думала, я только представила себе, что меня уже нет, и от этого стало вдруг так сладостно, так удивительно сладостно, что мне захотелось смеяться, и, кажется, я действительно засмеялась.
Я положила на язык еще одну таблетку, желания отравиться у меня вовсе не было, я просто сжимала этот тюбик в руке и говорила себе: «Держу в руке свою смерть», и эта простота завораживала меня, казалось, будто шаг за шагом я приближаюсь к глубокой пропасти, но не для того, пожалуй, чтобы прыгнуть в нее, а только чтобы заглянуть туда. Я налила воды в стакан, запила таблетку и снова пошла в нашу комнату. Там было открыто окно, и издалека все время доносилось «гилом, гилом, домашние и пришлые», но в эти выкрики врывался грохот машин, беспощадных грузовиков, беспощадных мотоциклов, мотоциклов, заглушающих все, что есть на свете прекрасного, все, во что я верила и для чего жила, этот грохот был нестерпим, как нестерпима была и эта немощная слабость кричащих голосков, и потому я закрыла окно и снова почувствовала тягучую, нескончаемую боль в душе.
За всю жизнь Павел не оскорбил меня так, как ты, Людвик, как ты в один-единственный миг, я прощаю Павла, я понимаю его, пламя его быстро сгорает, он должен постоянно искать новую пищу, новых зрителей и новых слушателей, он оскорблял меня, но теперь сквозь свою свежую рану я смотрю на него беззлобно и совсем по-матерински, он фанфарон, комедиант, я смеюсь над его многолетней тягой вырваться из моих объятий, ах, Павел, Бог с тобой, Бог с тобой, я понимаю тебя, но тебя, Людвик, я не в силах понять, ты пришел ко мне в маске, ты пришел воскресить меня и, воскрешенную, уничтожить, тебя, одного тебя я проклинаю и все-таки молю: приди, приди и сжалься надо мной.
Господи, может, это просто какая-то страшная путаница, может, Павел что-то сказал тебе, когда вы остались одни, откуда мне знать, я спросила тебя об этом, заклинала объяснить, почему ты не любишь меня, я не в силах была отпустить тебя, я удерживала тебя, сколько могла, но ты ничего не хотел слышать, а только твердил: конец, конец, конец, бесповоротно, неопровержимо все кончено, ну хорошо, пусть все кончено, согласилась я, и голос у меня был высокий, сопранный, словно говорил кто-то другой, какая-то неполовозрелая девочка, и этим высоким голосом я сказала, желаю тебе счастливого пути, ужасно смешно, я вообще не знаю, почему я пожелала тебе счастливого пути, но эти слова все время рвались у меня с языка, желаю тебе счастливого пути, желаю тебе, конечно, счастливого пути…
Быть может, ты и не знаешь, как я люблю тебя, наверняка не знаешь, как я люблю тебя, может, ты думаешь, что я из тех дамочек, что ищут приключений, быть может, ты не знаешь, что ты моя судьба, жизнь, все… Возможно, ты найдешь меня здесь уже лежащей на полу под белой простыней и тогда поймешь, что ты убил самое ценное, что было у тебя в жизни… или придешь, Господи, а я еще буду жива, и ты сможешь спасти меня, и будешь стоять возле меня на коленях, и плакать, а я буду гладить твои руки, волосы и прощу, все прощу тебе…
В самом деле, не было другого выхода, я должен был оборвать эту скверную историю, эту скверную шутку, что, не довольствуясь самой собой, множилась, порождая все новые и новые дурацкие шутки; хотелось вытравить весь этот день, который случился по недоразумению, лишь потому, что утром я поздно проснулся и не смог уехать, но хотелось вытравить и все то, что привело к этому дню, это мое глупое желание овладеть Геленой, порожденное всего-навсего нелепым недоразумением.
Я торопился, словно бы чувствовал за собой настигающие меня шаги Гелены, и вдруг пришла в голову мысль: даже если бы такое было возможно и мне действительно удалось бы вытравить эти несколько никчемных дней из своей жизни, что толку, коли весь мой жизненный путь начался с ошибки, с дурацкой шутки на открытке, с этой случайности, с этой бессмысленности? И меня объял ужас, ибо я вдруг осознал, что вещи, возникающие по ошибке, столь же реальны, как и вещи, возникающие по праву и закономерно.
