одном и том же положении. Женщины, пригнувшись, занимались одним и тем же делом одним и тем же способом и похожи были на усердных садовниц, склоненных над клумбой. Казалось, будто одна пара была лишь зеркальным отражением другой. Глаза мужчин встретились, и Ян увидел, как тело лысого затряслось от смеха. А поскольку они были взаимосвязаны, как связана вещь со своим зеркальным отражением, то раз один задрожал от смеха, должен был задрожать и другой. Ян отвернул голову, чтобы ласкавшая его девушка не чувствовала себя уязвленной, но зеркальный образ неодолимо притягивал его. Он снова повернул к нему голову и увидел глаза лысого, выпученные от едва сдерживаемого смеха. Они оба были объединены по меньшей мере пятикратной телепатической связью. Каждый из них знал не только то, о чем думает другой, но и то, что другой об этом знает. В голове у них проносились все сравнения, которыми они минутой назад одаривали Барбару, и тут же рождались новые. Они переглядывались, но одновременно и отводили глаза, зная, что смех был бы здесь таким же кощунством, как и в храме, захохочи они там в минуту, когда священник возносит облатку. Но как только им обоим пришло в голову это сравнение, им еще больше захотелось смеяться. Они были слишком слабы. Смех был сильнее. Их тела неудержимо сотрясались от смеха.

Барбара посмотрела в лицо своего партнера. Лысый не выдержал и засмеялся во все горло. Словно зная, где источник зла, Барбара повернулась к Яну. В эту минуту провинциалка прошептала ему: — Что с тобой? Почему ты плачешь?

Но Барбара уже была перед ним, шипя сквозь зубы: — Не собираешься ли ты устроить мне здесь то же, что и на похоронах Пассера!

— Не сердись, — сказал Ян; он смеялся, и слезы текли у него по щекам.

Она попросила его уйти.

Еще до отъезда в Америку Ян повез Ядвигу к морю. Это был заброшенный остров с несколькими миниатюрными деревеньками, с ленивыми овцами на пастбищах и с одной гостиницей на огороженном пляже. Каждый снял для себя отдельный номер.

Он постучал к ней в дверь. Голос ее, предложивший ему войти, донесся из глубины комнаты. Войдя внутрь, он никого не увидел. «Я делаю пи-пи», — крикнула она из туалета, дверь которого была полуоткрыта.

Это было ему хорошо известно. У нее могло собраться многочисленное общество, но это не мешало ей запросто объявить, что она идет в туалет по-маленькому, а потом оттуда разговаривать с гостями через полуоткрытую дверь. В этом не было ни кокетства, ни бесстыдства. Напротив, это было полное отрицание и кокетства, и бесстыдства.

Ядвига не признавала традиций, гирей висящих на человеке. Она отказывалась признать, что голое лицо целомудреннее голого зада. Ей было непонятно, почему соленая жидкость, капающая у нас из глаз, может считаться возвышенно-поэтичной, тогда как жидкость, выпущенная из живота, способна вызывать омерзение. Все это казалось ей глупым, искусственным, неразумным, и она относилась к этому, как упрямый ребенок к правилам внутреннего распорядка католического пансиона.

Выйдя из туалета, она улыбнулась Яну и подставила ему сначала одну, потом другую щеку: — Идем на пляж?

Он кивнул.

— Одежду оставь у меня, — сказала она ему и, сбросив халат, оказалась в чем мать родила.

Раздеваясь в присутствии других, Ян всегда испытывал некоторую неловкость, и сейчас едва ли не с завистью смотрел на Ядвигу, двигавшуюся в своей наготе, словно в удобном домашнем платье. А впрочем нет: она двигалась гораздо естественнее, чем в платье, словно, отбрасывая его, вместе с ним отбрасывала и тяжкий удел женщины и становилась просто человеческим существом без половых признаков. Словно половые признаки были заключены в платье, а нагота являлась состоянием сексуальной нейтральности.

Голыми они спустились по лестнице на пляж, где группами сидели, прохаживались и купались такие же голые люди: голые матери с голыми детьми, голые бабушки и голые внучки, голые юноши и голые старцы. Здесь было страшное множество женских грудей самой различной формы, красивых, менее красивых, безобразных, огромных и сморщенных. Ян с грустью осознавал, что старые груди рядом с молодыми не выглядят моложе, напротив, молодые делают их еще более старыми и что все они вместе одинаково причудливы и бессмысленны.

И вновь осенила его эта неясная и загадочная идея границы. Казалось ему, что он очутился как раз на ней и вот— вот перешагнет ее. И на него напала удивительная печаль, а из этой печали, словно из тумана, выплыла еще более удивительная мысль: он вспомнил, что евреи шли в газовые камеры гитлеровских концлагерей толпой и голыми. Он не совсем понимал, почему этот образ так неотступно преследует его и что он хочет сказать ему. Быть может, то, что евреи в те минуты были также по другую сторону границы и что тем самым нагота — это униформа мужчин и женщин по другую сторону. Что нагота — это саван.

Печаль, которую навевали на Яна голые тела на пляже, становилась все нестерпимее. Он сказал: — Как все это странно, все эти голые тела вокруг.

Она согласилась: — Да. И самое удивительное, что все эти тела красивы. Заметь, и старые тела, и нездоровые тела красивы, если это просто тела, тела без одежды. Они красивы, подобно природе. Старое дерево ничуть не менее красиво, чем молодое, и больной лев не перестает быть царем зверей. Человеческое уродство — это уродство одежды. Они с Ядвигой никогда не понимали друг друга, однако всегда приходили к согласию. Каждый объяснял смысл слов другого по-своему, и между ними царила прекрасная гармония. Прекрасное единодушие, основанное на непонимании. Он отлично знал об этом и едва не восторгался этим.

Они медленно шли по пляжу, песок обжигал ноги, в шум моря врывалось блеяние барана, а под ветвями оливкового дерева грязная овца щипала островок выжженной травы. Ян вспомнил о Дафнисе. Он лежит опьяненный наготой тела Хлои, он возбужден, но не знает, к чему взывает это возбуждение, это возбуждение без конца и без удовлетворения, оно необозримо и беспредельно. Непомерная тоска сжимала сердце Яна, и его томило желание вернуться назад. Назад, к этому юноше. Назад к своим собственным началам, назад к началам рода людского, назад к началам любви. Он жаждал жажды. Он жаждал волнения сердца. Он жаждал лежать рядом с Хлоей и не знать, что такое телесная любовь. Не знать, что такое сладострастие. Превратиться лишь в чистое возбуждение, долгое и таинственное, непонятное и чудесное возбуждение мужчины, рожденное телом женщины. И он громко сказал: — Дафнис!

Овца продолжала щипать выжженную траву, а он со вздохом повторил еще раз: — Дафнис, Дафнис…

— Ты взываешь к Дафнису?

— Да, — сказал он, — я взываю к Дафнису.

— Хорошо, — сказала Ядвига, — мы должны вернуться к нему. Вернуться туда, где человека еще не изуродовало христианство. Ты это имел в виду?

— Да, — сказал Ян, хотя он имел в виду нечто совершенно другое.

— Там, пожалуй, еще был маленький рай естественности, — продолжала она. — Овцы и пастухи.

Люди, принадлежавшие природе. Свобода чувств. Это и есть для тебя Дафнис, не так ли?

Он снова подтвердил, что имел в виду именно это, и Ядвига сказала: — Да, ты прав, это остров Дафниса!

А поскольку ему нравилось развивать их единодушие, основанное на непонимании, он добавил: — И гостиница, где мы живем, должна была бы называться «По другую сторону».

— Да, — восторженно воскликнула Ядвига. — По другую сторону этого бесчеловечного мира, куда нас загнала наша цивилизация!

К ним приблизились группки обнаженных людей. Ядвига представила им Яна. Люди хватали его за