живой. Женщины на афишах или в журналах мод, на которых сейчас все стремятся походить, непривлекательны, поскольку они не настоящие, а лишь сумма абстрактных предписаний. Они рождены кибернетической машиной, а не человеческой плотью! Друг мой, ручаюсь вам, что именно ваша провинциалка — настоящая женщина для поэта, и хочу поздравить вас с нею!

Гёте склонился над титульным листом, вынул ручку и стал писать. Он исписал всю страницу, писал вдохновенно, чуть не в трансе, и его лицо светилось любовью и пониманием.

Студент взял книжку и покраснел от гордости. То, что написал Гёте незнакомой женщине, было прекрасно и грустно, горестно и чувственно, шутливо и мудро, и студент не сомневался, что еще ни одна женщина не удостаивалась такого дивного посвящения. Он подумал о Кристине и бесконечно затосковал по ней. На ее смешное одеяние поэзия накинула мантию самых возвышенных слов. Она стала королевой.

В гостиную вошел официант, но на сей раз он был без новой бутылки. Он предложил поэтам подумать об уходе. Дом вот-вот закроется, и консьержка угрожает запереть их здесь до утра.

Он несколько раз повторил свою просьбу, громко и тихо, всем вместе и каждому в отдельности, прежде чем поэты осознали, что с консьержкой шутки плохи. Петрарка вдруг вспомнил о своей жене в красном халате и вскочил из-за стола, будто кто-то пнул его сзади.

А Гёте сказал бесконечно печальным голосом: — Ребята, оставьте меня здесь. Я останусь здесь. — Костыли, прислоненные к столу, стояли возле него, и он лишь качал головой в ответ на уговоры друзей уйти вместе с ними.

Все знали его жену, даму злую и строгую. И все боялись ее. Знали, что, не приди Гёте домой вовремя, она всем им задаст по первое число. И потому уговаривали его: «Иоганн, опомнись, тебе пора домой» и, смущенно взяв его под мышки, пытались поднять со стула. Но король Олимпа был тяжелым, а их руки робкими. Он был по меньшей мере лет на тридцать старше, был их истинным патриархом, и они вдруг, когда надо было поднять его и подать ему костыли, почувствовали себя растерянными и маленькими. А он продолжал твердить, что хочет остаться здесь.

Все возражали ему, один Лермонтов воспользовался случаем выказать себя умнее других: — Ребята, оставьте его, а я побуду с ним до самого утра. Вы что, не понимаете его? В молодости он целыми неделями не возвращался домой. Он хочет вернуть молодость! Вы что, не понимаете этого, идиоты? Иоганн, мы ляжем здесь с тобой на ковре и останемся до утра вот с этой бутылкой красного вина, а они пусть уходят. Пусть Петрарка отваливает к своей жене в красном халате и с распущенными волосами!

Вольтер, однако, знал, что Гёте удерживает не тоска по молодости. Гёте был болен, и ему запрещалось пить. Когда он пил, ему отказывали ноги.

Вольтер, энергично взяв костыли, попросил остальных отбросить излишнюю робость. И вот слабые руки подвыпивших поэтов подхватили под мышки Гёте, подняли его со стула и понесли или, вернее, поволокли (ноги Гёте то касались пола, то болтались над ним, точно ноги ребенка, с которым родители играют в качели) через гостиную в вестибюль. Однако Гёте был тяжелым, поэты пьяными, и потому в вестибюле они опустили его на пол; он застонал и воскликнул: «Друзья, оставьте меня здесь умирать!» Вольтер рассердился и приказал поэтам немедленно поднять Гёте. Поэты устыдились. Ухватив Гете кто под мышки, кто за ноги, они подняли его и вынесли из двери клуба на лестничную клетку. Его несли все. Его нес Вольтер, его нес Петрарка, его нес Верлен, его нес Боккаччо и даже пошатывавшийся Есенин держался за ноги Гёте, чтобы не упасть.

Студент тоже старался нести великого поэта, ибо понимал, что такой случай подворачивается один раз в жизни. Однако не тут-то было: Лермонтов слишком возлюбил его. Он держал студента за руку и без конца что-то втолковывал ему.

— Мало того, что они не тонкие, — говорил он, — но еще и безрукие. Все они избалованные сынки. Посмотри, как они его тащат! Того и гляди уронят! Руками никогда не работали. Ты же знаешь, что я работал на заводе?

(Не будем забывать, что все герои этого времени и этой страны познали заводской труд, кто добровольно, кто движимый революционным энтузиазмом, а кто по принуждению, в виде наказания. Но как одни, так и другие одинаково гордились этим, ибо им казалось, что на заводе сама Суровость жизни, эта благородная богиня, поцеловала их в лоб.) Держа Гёте за руки и за ноги, поэты спускали своего патриарха вниз по ступеням. Лестничная клетка была квадратной, приходилось многократно разворачиваться под прямым углом, и эти повороты подвергали особому испытанию их ловкость и силу.

Лермонтов не унимался: — Друг мой, ты знаешь, что такое носить перекладины? Ты их никогда не носил! Ты же студент. И эти тоже их никогда не носили! Погляди, как по-дурацки они его тащат! Да они уронят его! — Повернувшись к поэтам, он крикнул: — Держите его крепко, болваны, вы же уроните его! Этими своими руками вы никогда не вкалывали! — И он, ухватив студента за локоть, медленно спускался с ним вслед шатающимся поэтам, которые боязливо держали все более тяжелевшего Гёте. Наконец они снесли его вниз на тротуар и прислонили к уличному фонарю. Петрарка и Боккаччо придерживали его, чтобы он не упал, а Вольтер, выйдя на проезжую дорогу, пытался остановить машину, но все безуспешно.

И Лермонтов говорил студенту: — Ты соображаешь, что видишь перед собой? Ты студент и ничего не знаешь о жизни. А это грандиозная сцена! Вынос поэта. Представляешь, какое бы это было стихотворение?

Тем временем Гёте сполз на землю, а Петрарка с Боккаччо силились поднять его.

— Посмотри, — говорил Лермонтов студенту, — поднять его и то не могут. Руки слабые. О жизни у них никакого понятия. Вынос поэта. Потрясающее название. Ты понимаешь. Сейчас я пишу две книжки стихов. Совершенно различные. Одна в абсолютно классической форме, рифмованная, с точным ритмом. Другая верлибром. Озаглавлю ее «Итоги». А последнее стихотворение будет называться «Вынос поэта». И это стихотворение будет беспощадным. Но честным. Честным.

Это было третье слово Лермонтова, произнесенное курсивом. Оно выражало противоположность всему тому, что является лишь орнаментом и игрой ума. Оно выражало противоположность грезам Петрарки и фарсам Боккаччо. Оно выражало пафос физического труда и страстную веру в вышеупомянутую богиню — Суровость жизни.

Ночной воздух опьянил Верлена: он стоял на тротуаре, смотрел на звезды и пел. Есенин сел, оперся о стену дома и уснул. Вольтер все еще махал руками посреди мостовой, пока наконец ему не удалось остановить машину. С помощью Боккаччо он затолкал Гёте на заднее сиденье. Подозвав Петрарку, попросил его сесть рядом с шофером, ибо только Петрарка был способен кое-как успокоить мадам Гёте. Но Петрарка яростно сопротивлялся: — Почему я! Почему я! Я боюсь ее!

— Погляди на него, — сказал Лермонтов студенту. — Когда надо 'помочь товарищу — он дает деру. Никто из них не умеет разговаривать со старухой Гёте. — Он наклонился к машине, где на заднем сиденье в невыносимой тесноте сидели Гёте, Боккаччо и Вольтер: — Ребята, я еду с вами. Мадам Гёте беру на себя, — и он сел на свободное место рядом с шофером.

Такси с поэтами исчезло из поля зрения, и студент вспомнил, что пора быстро возвращаться к пани Кристине.

— Мне надо домой, — сказал он Петрарке.

Петрарка согласился, взял его под руку и пошел с ним в сторону, противоположную той, где жил студент.

— Видите ли, — сказал он ему, — вы наблюдательный человек. Вы были единственным, кто способен был слушать, что говорили другие.

Студент подхватил: — Я мог бы повторить вам в точности вашими же словами, как эта девушка