Часов в девять начали прощаться. Обменялись адресами. Проводили они нас за околицу.

Обратно отправились разными путями. Кому хватило места — в машине. Кто успел — на местном поезде до Кингбаума.

А мы — Таня, Щукин, Дойников и я — безмашинные и опоздавшие — решили пройтись пешочком.

Честно говоря, мы с Таней это еще на пути туда спроектировали, но ребята, их-то кто просил оставаться? Впрочем, деликатные, тихо-тихо начали отставать. Так что скоро мы вырвались вперед, а они плелись где-то сзади.

Думаете, идем по ровному, гладкому, удобному шоссе? Ничего подобного, по шпалам железной дороги! Мастер спорта, чемпион и рекордсмен Татьяна Кравченко не признает легких дорог! Трудности — ее стихия. Какой смысл идти по ровной дороге, обнявшись и глядя на луну, когда можно прыгать и спотыкаться на шпалах, идя в затылок друг другу и глядя под ноги, чтоб не растянуться? Это куда романтичней. Так она считает. Ну, а верному рыцарю Ручьеву только и остается исполнять капризы своей дамы и, внутренне чертыхаясь, скакать как кузнечику по этим проклятым шпалам!

Почему их не кладут с интервалом нормального человеческого шага? Нет, обязательно так, что и прыгать неудобно, и семенить тоже!

А Таня словно плывет: она расставила руки и скользит по рельсу. «Правда, я похожа на канатоходца?» Очень! Канатоходец в сапогах и гимнастерке.

Идем. Периодически мне удастся стащить ее с рельса, обнять и поцеловать. Справедливости ради признаю, что она не очень сопротивляется. Но все же ей не нравится, что где-то там бредут Дойников — Соколиное Око и Щукин — Орлиный Глаз, Это ее смущает. В конце концов мы спускаемся на тропинку, что тянется вдоль железнодорожной насыпи у ее подножия. Теперь-то уж однополчане нас не заметят. Тем более что луна куда-то исчезла и стало темней.

Справа от нас протянулось болото, от него тянет чем-то горьким и затхлым, чем-то гнилым. Зато с той стороны насыпи от невидимых сосен долетает свежий дух хвои. Дует ветер, и шум леса набегает волнами. Голоса Щукина и Дойникова давно остались позади: мы ушли вперед на добрый километр.

Откуда-то издалека, из Кингбаума наверное, доносится паровозный свисток.

Смотрю на часы. Без пяти десять. Двадцать один пятьдесят пять, выражаясь нормальным языком.

Жаль. Я б хотел, чтоб нам еще не два-три километра, а двадцать оставалось. Идти вот так, обнявшись с моей Татьяной, под этим ночным небом. Вдыхать крепкий хвойный аромат. И чтоб смотрели на нас, подмигивая, веселые звезды, и чтоб дорога тянулась, блестящая и прямая, перед нами, как эти рельсы. Чтоб вся жизнь была такой же ясной, прямой и светлой.

Вот сейчас ненадолго прорвалась луна, и небо посветлело. Я торопливо целую Таню, прижимаю к себе, мы застываем неподвижно, закрыв глаза.

От близости Тани, от соснового густого воздуха у меня кружится голова.

И от счастья! От счастья, черт возьми! Вот от чего кружится голова. Странно, почему человек слабеет в самые страшные минуты своей жизни и в самые счастливые? Или в самые страшные не слабеет? Я имею в виду настоящего человека…

Я чувствую колечко. Оно холодит грудь и греет сердце. Самое время доставать подарок.

Открываю глаза. Но продолжаю стоять неподвижно, крепко обхватив Таню. Мне это кажется? Я напрягаю зрение. Мне это кажется или там впереди, на фоне посветлевшего неба, кто-то. наклонившись над рельсами, быстро и ритмично двигает руками? Что он делает? Боже мой, да он отвинчивает гайки! Я это прекрасно вижу теперь, Я научился видеть в ночи, как днем. Спина сразу становится мокрой. С болота долетает и душит плотный запах гнили — ветер спять повернул. Со стороны Кингбаума вновь слышен паровозный свисток, он стал ближе.

Неожиданно приходит спокойствие. Я чувствую себя опять на учениях. Там, на дороге, диверсант «южных» моя задача обезвредить его. Где-то рядом покуривает посредник с белой повязкой на рукаве. Он будет выставлять мне оценку. Она должна быть отличной…

Я еще крепче обнимаю Таню. Наклоняюсь к ее уху и шепчу еле слышно:

— Таня, на насыпи кто-то, по-моему, разбирает рельсы. Не шевелись. Что бы ни было, не шевелись…

Я целую ее в теплое ухо. И выпускаю из рук.

Неслышно, широкими шагами, согнувшись, подкрадываюсь вдоль насыпи к человеку, там, на пути. Со стороны болота слышен негромкий свист, человек на рельсах отвечает. Значит, кто-то есть еще, кто-то прикрывает… Может, не один. И вдруг новый свисток, громкий, протяжный, — свисток приближающегося поезда.

Мысль работает так ясно, так спокойно и так невероятно быстро…

Надо предупредить поезд.

Если это диверсия, то уничтожить? Легко сказать. Права выносить приговор и тут же его исполнять мне не дано. А вдруг ошибка! Пусть хоть на одну тысячную, но ошибка. И потом надо задержать, узнать, допросить. Остается — оглушить.

Прыгаю. Спасибо культуризму и армии, тренированное тело послушно взлетает на насыпь.

Их двое! Снизу одного не было видно. Они еще ничего не поняли, но один настороженно успел подняться, держа в руке что-то тяжелое. Не задумываясь подскакиваю, наношу удар. Он вскрикивает. Обмякает. Беру на бросок, припечатывая к ….земле?…О!..К рельсе! Мелькает воспоминание как меня впервые Щукарь бросил. Тут вам не спиной об маты, тут спиной на рельсу. Это надолго.

Уже не смотрю как его тело сползает с насыпи. Разворачиваюсь ко второму, одновременно нанося удар рукой. Мимо, в пустоту, ушел гад.

Он уже на пути между мной и поездом. Будет стрелять? Нет, не хочет привлекать внимания. Значит, схватка, ну что ж, хоть он, судя по фигуре, здоровяк, но справлюсь. Диверсант как то неловко взмахивает рукой… Оступился?

Нет! Нож просвистел почти неслышно, прошипел в воздухе. Какая боль в плече! Как огонь. Будто руку оторвали, отожгли раскаленным железом! Здорово метает, а все же попал только в руку.

Опытный, хорошо бы прощупать его, аккуратно, как на тренировке по самбо, делая обманки и выпады. Некогда, поезд близко. Иду на сближение почти бегом. Надо прижаться, вязать захватами. И вот он уже передо мной, в левой руке второй нож! Левша? Какие у него глаза! В них злоба и страх. Не обманешь, я читаю в них страх. Он огромен, с ножом. А у меня одна рука.

Имитирую удар, что бы он провалился с ножом на меня, и тут же бью ногой по его руке. Но нож уже в правой руке диверсанта, а сам он очень близко. Не успеваю… сильный удар в сердце… профессионал, бьет с любой руки.

Мысль одна — в поезде люди. Некому их теперь будет предупредить и Таня остается лицом к лицу с врагом.

Но вместо того что бы убить, нож режет ткань, полосует кожу и уходит по касательной! Кольцо! Острие ножа попало в него как в ловушку. Теперь меня от врага не оторвать!

Словно из дальнего далека слышу отчаянный крик Тани, шум приближающегося поезда.

Нет, с пути я не сойду! Ни за что не сойду! Нет такой силы, которая сдвинула бы меня с места. Машинист должен увидеть нас в свете фар. Тогда он успеет затормозить… Но для этого надо, чтоб мы оставались на путях. И я не сойду!

Человек наваливается на меня, бьет ножом, — огонь полосует мне руки, я инстинктивно прикрываю локтями грудь, вот где пригодились наращенные культуризмом мышцы! В них вязнет нож.

В какой то момент единственной рукой я все-таки зажимаю его вооруженную руку. Свободной он неистово, как кувалдой, бьет меня.

А поезд все ближе. Вот все загорается вокруг, все полыхает: деревья, рельсы, враг — этот черный гигантский силуэт. Могучая паровозная фара ослепляет меня…

Все как в тумане… с трудом различаю крики, топот подбегающих ребят, отчаянный паровозный свисток, шипенье тормозящего поезда.

Огонь… Он разливается по всему телу. Захватывает руки, ноги, живот, виски.

Всюду протянулись раскаленные нити… Какие-то тупые удары по голове — он все еще рассчитывает, что я отпущу его. Нет! Не отпущу! Буду держать… И ни за что не сойду с пути!