рассуждает — все сидят, раскрыв рты…

А тут остроты какие-то дурацкие, а иной раз вообще не знаю, что сказать.

Только одного хочу: сидеть бы с ней, пить чай, смотреть на нее, слушать. Словом, чтоб это все продолжалось.

И вдруг выясняется, что так продолжаться не может. Оба мы едем на эти спортивные сборы. Следовательно, прыгать мне придется хоть и в отсутствии ребят, зато в ее присутствии. И могу сказать твердо, если выстроить всю нашу дивизию и я опять испугаюсь — переживу. Но если струшу при ней — все, не знаю, что сделаю.

Получается, что для меня этот прыжок не легче, как надеется старший лейтенант Копылов, а, наоборот, труднее.

Я было уже свыкся с прыжком, а теперь просто измучился, все боюсь, что не получится, все думаю: вдруг снова испугаюсь, и так ясно себе это представляю, что, наверное, когда настанет решающая минута, не прыгну.

Хотел даже поговорить с командиром взвода или с замполитом. Но как объяснить? Не могу же я сослаться на Таню.

Что делать-то? И посоветоваться не с кем. Единственный человек, с кем мог бы посоветоваться, это сама Таня. Удивительно, у меня такое чувство, что с ней обо всем можно советоваться, даже о том, как вести себя с ней же.

Какая все-таки она… Я даже не думал, что такие есть, А может, это мне кажется? Ведь когда влюбишься… Влюбишься! Слово произнесено. Гвардии рядовой Ручьев, не решившийся прыгнуть с парашютом, решился признаться (пока только себе самому), что влюбился. За этот мужественный поступок объявляю ему благодарность!

…Опять подкатил Сосновский. И опять с училищем. Плюс Щукарем. Теперь они оба решили подать рапорты.

— Ты-то куда? — говорю Щукарю.

— А что, только стопудовые культуристы могут? — Это он обиделся.

— Культуристы, — говорю, — как раз и не идут. У них другие дела найдутся. А офицер-десантник — нагрузочка будь здоров. Не выдержишь.

— Да хочешь, я с тобой троеборье устрою! — хорохорится. — Бег, борьба, стрельба. Берусь по всем трем статьям тебя обставить! Хочешь?

— Делать мне нечего. Поступай. Поступай хоть в балетную студию, хоть в цирковую. Мне-то что!

— При чем тут балетная, — вмешивается Сосновский. — Речь идет о десантном училище. И туда Щукин вполне подходит. Ты видел стажера во втором взводе? Видел? Он что, по-твоему, ростом выше или весит больше?

— Ладно, — говорю, — чего пристали? Подавайте рапорты. Могу даже помочь, по части английского.

— Да нет. — Сосновский смотрит на меня сурово. — ты не понял. Есть предложение, чтоб ты тоже присоединился. Подадим все трое.

Смотрю на них, вытаращив глаза.

— Ребята, — говорю, — совратил вас все-таки Хворост. Много выпили?

Щукарь безнадежно машет рукой.

— Не возьмут тебя, Ручей, в «Крокодил». Шутник из тебя липовый. С тобой серьезно говорят! — орет.

— Чего шумишь? — спрашиваю. — Коль делаешь серьезные предложения, надо серьезно и обдумывать их. Даже если б пойти в училище было целью моей жизни, то кто меня туда примет? Ну кто примет в воздушнодесантное училище, человека, который боится, трусит, робеет, не решается прыгать с парашютом? А? Голова садовая! — кричу.

— Это ты голова садовая! — возмущается невозмутимый Сосновский. — Уж все забыли, что ты не прыгнул, в ближайшее же время прыгнешь и сам забудешь, что когда-то чего-то боялся. О другом речь. Не прыжки страшны — экзамены. Надо все обдумать, решить, как готовиться…

— Да вы что, ребята, окончательно рехнулись?! Не хочу я в училище, не хочу! — мямлю. — Я дипломатом стать хочу. В МИМО поступаю. В Ин-сти-тут меж-ду-на-род-ных от-но-ше-ний!

— Пойдем, Игорь. — Щукарь тянет Сосновского за рукав. — Видишь, человек еще не созрел. Знаешь, как помидор зеленый. Станет красным — сам к нам свалится. Пошли, пошли. А тебе. — поворачивается ко мне, — предсказываю. Пройдешь ты мимо своего МИМО!

И смеется. Остряк! Великий юморист!

Продолжая ворчать, бегу в строй.

Начинаются занятия.

Как все-таки быстро человек ко всему привыкает. Помню, во сколько вставал в Москве. Ну, когда школа — ясно, приходилось рано. Но в свободные дни или когда во вторую смену, раньше десяти не просыпался. Потом качал гири, потом в ванной болтался, потом мамин завтрак поглощал (это тоже подвиг, не всякому доступный); в библиотеку (в институт готовился), вечером друзья…

Да еще сколько уходило на телефонные разговоры.

А сегодня? Сегодня Дойников, дневальный-петушок, не успел пропеть подъем, как я уже на плацу — кручу солнце на перекладине. Всюду снег, а мы по пояс голышом. Раз-два — умылся, оделся, заправил койку, бегом на завтрак.

Я теперь трачу на весь завтрак столько же времени, сколько раньше уходило на одни мамины печенья.

Потом: «Рота, смирно, на занятие шагом марш!» Сегодня первые четыре часа воздушнодесантная подготовка. В классе.

Парашютный класс отличный. Из других дивизий приезжают смотреть. На стенах стенды: устройство парашюта, прыжок, все по элементам, всякие наглядные фигурки. Все автоматически зажигается, голос преподавателя записан на пленку. Здорово! А под потолком на тросе летает самолет, и из него высыпаются десантники.

Вдоль всего класса столы, на них мы учимся укладывать парашюты.

Парашют надо уважать, твердит нам старший лейтенант Копылов, в жизни не встречал более обидчивого существа. Стоит проявить к нему невнимание, он обижается и может подвести, а то и отомстить. С ним лучше не ссориться. Зато людям, уважающим его, внимательным, он верный друг. Несчастья с парашютистами при современной технике и обучении крайне редки. Но уж если они происходят, то, как правило, из-за небрежного отношения к парашюту самого десантника.

И вот мы под придирчивым взглядом Копылова, по указаниям инструктора, при участии командира взвода, на каждом шагу проверяя друг друга и т. д. и т. п., укладываем парашюты.

Осматриваем, все ли цело, как у родного дитяти после драки во дворе; аккуратно укладываем, обряжаем в чехол, как то же дитятко перед выходом на мороз, застегиваем стропы с помощью крючка, каким, по рассказам моей бабушки, она шнуровала, будучи гимназисткой, высокие ботинки, далее укладываем купол на ранец и затягиваем этот ранец, как первоклашке, направляющемуся в школу. Наконец, готовим подвесную систему и оформляем все документы. Теперь может идти на работу.

Не парашют, а прямо живое существо, да еще балуемое, опекаемое.

И так повторяем десятки раз. Наверное, завяжи мне глаза — уложу парашют без малейшей ошибки. И я думаю о том, какая огромная ответственность лежит на каждом из нас. Ведь, укладывая парашют, мы держим в руках не только кусок нейлона, мы держим жизнь товарища. В чем хочешь прояви небрежность — подведешь себя, отделение, взвод… Здесь же небрежность, да что там, самое крошечное упущение недопустимо. От меня зависит жизнь товарища. А от его добросовестности — моя.

Наверное, нигде такого нет, только в армии, чтоб вот так тесно сплетались судьбы людей, чтоб так непосредственно и ощутимо каждый отвечал за действия, за жизнь каждого. Здорово все-таки! Может, это глупо, но я испытываю чувство гордости…

И еще смотрю я на белый нейлон, на оранжевый чехол, на стропы, из которых одна, четырнадцатая, отмечена красной муфтой, на тусклые карабинчики и зеленый мешок, на все это хозяйство, такое совершенное, такое до мелочей продуманное, такое простое и в то же время гениальное в своей простоте, и