который отпущен человеку на его земной путь и разделен на годы, месяцы, секунды? Тогда кто определяет этот срок? И вообще, что это за срок? Логично предположить, что это срок отбытия провинившейся душой наказания в виде заключения ее в человеческое тело. А те чувства, которыми кто-то наделил человека – боль, страдания, радость, страх, любовь, да и сам разум, – и служат тем самым наказанием, которым мучается провинившаяся душа. Тогда смерть – избавление? Окончание срока наказания, после которого душа возвращается в свое естественное бытие? Но как расценить убийство, смерть от болезни или несчастного случая? Убийство – противоестественно. Оно противоречит воле того, кто заключил душу в человеческое тело. Самоубийство – тоже. Отсюда и заповеди… Смерть от других причин – случайное стечение обстоятельств. Отсюда концепция переселения душ: душа человека, умершего не своей смертью, вновь будет поселена в тело другого живого существа. И так будет повторяться до отбытия душой полного срока наказания. Вывод? – Кесслер осторожно посмотрел на Паолу: ее спокойное ровное дыхание говорило о том, что женщина уснула. – Вывод простой и обнадеживающий: если тебя, Кесслер, убьют, то ты, точнее твоя душа, твой разум, вернется обратно, если же ты умрешь своей смертью, душа вернется домой. Все просто и понятно. Непонятно другое: в чье тело вернется твоя душа? В тело собаки, муравья или… Гитлера. Хотя последнее вряд ли… В преступников, убийц, грабителей и разбойников вселена душа со знаком “минус”, во всех остальных – со знаком “плюс”. Сверхвозможности человека – гениальность, предвидение и другие, следуя моей теории, тоже можно объяснить. Они просто являются каким-то сбоем или… некачественной работой чиновников, ведающими переселением душ. А само человеческое тело с его кровеносной системой, системой пищеварения и со всеми органами чувств – не что иное, как искусственно выведенный биологический индивид, помещенный в питательную среду земной атмосферы. И сама планета сотворена как некий сосуд для хранения этой питательной среды… Чем объяснить странное поведение Бартона? ФБР – государственная структура США и действует в интересах США, так же как и Управление стратегических служб. Почему же он повел игру за их спиной? Простые ведомственные распри? И что он имел в виду, когда говорил о помощи?»

– Ты убивал американских солдат? – вдруг тихо спросила Паола: она открыла глаза, Кесслер понял это по тому, как ее реснички щекотно коснулись его плеча.

– Я думал, ты спишь. Боялся пошевелиться.

– Я очень хочу спать… Но мне жалко сейчас тратить время на сон. Потом высплюсь.

«Ему нужен со мной контакт. Хорошо. Допустим… Но почему он не захотел, чтобы я просто нашел его? Дома, на работе… Почему для контакта он дал мне канал связи?»

– Нет, Паола, я воевал на Восточном фронте.

– Значит, ты убивал русских?

– Я убивал врага. Вооруженного врага, Паола.

– Тебе было страшно? Я имею в виду – страшно убивать.

– Убивать всегда страшно. Но, к сожалению, иногда это делать необходимо.

– Необходимо… убивать? – Паола приподнялась и посмотрела в лицо Кесслера. – Разве может возникнуть такая ситуация, когда необходимо убивать? Какое страшное слово – убивать…

Женщина снова улеглась ему на плечо; она не ждала ответов на свои вопросы, ей казалось, что оправдательных ответов на них не существует. В эти секунды она просто любила его. Любила по- настоящему и была этим счастлива.

– Любое слово, которое будет иметь этот смысл, будет страшным. А что касается необходимости убивать… Скажи, если на тебя надвигается вооруженный маньяк-убийца, а за твоей спиной стоит ребенок, мать, жена… разве это не необходимость?

Кесслер пожалел, что сказал это. В отношении него – это было алогично. Это не вписывалось.

Паола долго лежала моча, потом вновь поднялась на локоть и посмотрела в лицо Кесслера, только это был уже другой взгляд. Кесслер его не видел: он лежал с закрытыми глазами, к тому же было еще достаточно темно. Кесслер его почувствовал по интонации ее голоса:

– Кто ты, Кесслер?

«Что ты делаешь, – подумал Кесслер с тяжелой досадой. – Зачем ты это спросила? Зачем ты это так спросила? Ведь нас пишут… Уже сегодня Сэдлер будет знать об интонации в твоем голосе…»

– Я? Я – бывший офицер вермахта, а ныне военнопленный американских вооруженных сил, бывший обер-лейтенант Кесслер, – пытаясь исправить ситуацию, выстроил он свой ответ в форме шутливого доклада. – А ну-ка… иди сюда… не для того нам судьба подарила эту ночь, чтобы мы с тобой занимались душещипательными беседами…

…За ним пришли ровно через четверо суток, когда предрассветная серость только-только начинала делать очертания предметов более четкими.

Кесслер проснулся оттого, что в комнате вспыхнул свет. Сонно разомкнув веки, он увидел офицера и двух солдат, стоящих возле двери.

– Поднимайтесь, Кесслер, и переодевайтесь.

Офицер проговорил это деловито, казенно, без интонации и… по-немецки. Один из солдат поставил на стол большой солдатский вещмешок.

«Разыгрывать удивление, возмущение, требовать объяснений или встречи со следователем – бесполезно, – понял Кесслер и нехотя поднялся с кровати. – Эти пришли не разыгрывать и не пугать. Они – роботы. Они выполняют чей-то приказ, но вот чей… Что могло произойти… И почему – ночью?»

– Побыстрее, у нас мало времени.

В вещмешке была его форма. Все было выстирано, отутюжено, сапоги – вычищены.

«Паола? Конечно, кто же еще? Спасибо тебе, Паола».

– Может быть, вы все-таки выйдете в коридор и подождете меня там? – это были первые слова, произнесенные Кесслером. Он увидел, как на лице офицера отразились сомнения и неуверенность. – Черт с вами. Стойте, смотрите.

Офицер все-таки принял для себя непростое решение: он кивнул солдатам и вышел, те последовали за ним.

«Заговорил он со мной по-немецки… Что это может означать? Это может быть и частью их комбинации, и… и всем, чем угодно. Гадать бесполезно, – подумал Кесслер, снимая пижаму и надевая форму. – Хорошо, сходил вчера в душ, когда еще придется…»

Переодевшись, Кесслер сунул в карман начатую пачку сигарет, зажигалку, достал из-под матраса еще одну – сэкономленную – пачку, полный коробок спичек, заправил постель, окинул взглядом комнату, посмотрел на вентиляционную отдушину. Он хотел было подойти, передать привет Пакстону и сказать все, что он о нем думает, но, постояв, делать этого не стал: «Они вычислят Бартона. Только от него я мог узнать о прослушке, других контактов у меня не было. Паола и охранники – не в счет. Если же Пакстон не при чем, он и так узнает о похищении. Офицер хоть и немного, но все-таки говорил, да и мой голос на пленке есть: я просил их выйти».

Кесслер вышел в коридор, обозначил перед офицером стойку «смирно» и щелкнул каблуками:

– Я к вашим услугам, сэр.

Охранника Джона – была его смена – в коридоре не было.

Помещение, куда привезли Кесслера – везли около пятнадцати минут, с завязанными глазами, усадив на заднее сиденье между солдатами, – находилось в подвале какого-то здания: бетонный пол, кирпичные неоштукатуренные стены, под низким потолком – тусклая лампочка. Из мебели – грязный, заляпанный высохшей краской стол и такой же расцветки расшатанный до скрипа табурет. От стены до стены – четыре шага на пять.

Он сидел на этом табурете и курил одну сигарету за другой – а именно так должен себя вести взволнованный человек – уже минут двадцать. Из-за полного отсутствия вентиляции дымовую завесу можно было пощупать руками, и без того тусклый свет от этого казался еще слабее.

«Это часть их игры. Иначе меня просто отправили бы обратно в барак. И здесь долго держать не