их занятиям небе, где-нибудь в уединённом тенистом месте на речном берегу, на лесной поляне или даже — просто в густой траве на ещё некошеном лугу. Весело и удобно! Савраска всегда наготове…

В глубине души (или же тела?!) мне больше других нравились варианты игр с завязанными глазами: в них было больше непредсказуемости и находилось достаточно места для творческих поисков.

…Я вошёл. Сегодня мне как раз завязали глаза, и сделала это почти как всегда Надежда, — прочно и основательно. Стало быть, предстоял один из слепых вариантов игры «Вход открыт». Только в этом виде гвоздь программы заключался в том, что уже описанные ранее действия надо было производить наощупь, наугад, под некой маской, не зная, что попадется под руку…

Две разновидности игры в сексуальную «Угадайку» назывались одинаково: «Поймай меня» и отличались только стартовыми позами участниц забега.

Я, привычно нащупав косяк двери, вошёл в комнату и подойдя к топчану, осторожно протянул руки, чтобы разведать положение тел…

Три девицы под окном… ну вот, опять вмешивается среднее образование! Три куницы стояли «воронкой кверху»… И мне, контактируя только самыми интимными частями, — касаться любых других мест категорически воспрещалось! — входя в каждую норку по очереди, надо было в результате определить всех участниц, и в особенности ту, на которую придется мой финиш.

Надежду в этой позе я ощутил почти сразу же, на втором цикле, — опять по тому, как она ласково и неотвратимо сжала внутри мой разгорячённый толкач.

Танюра меня опередила: вздрогнула при очередном толчке, слабо и коротко простонала сквозь зубы, — она вообще кончала быстро.

А я опять разрядился, словно выстрелил из ружья внутрь, преодолевая и провоцируя спазмы надиной кунички…

Что же, справедливо. Молодость и мастерство!

И до сих пор, кстати сказать, меня интересует вопрос: почему мои искушённые в плотских соитиях дамы ограничивались только мною? Почему не прибегали к, так сказать, дополнительным услугам других партнёров, которые всегда находились под рукой? Один из вариантов возможного ответа, честно признаюсь, льстит моему самолюбию: воображения на подобные игры хватило бы далеко не у всех!

Когда я вспоминаю давние годы моей послевоенной юности, я с удивлением ощущаю, что в те скудные, полуголодные времена количество солнечных дней было неизмеримо большим, чем в моей последующей взрослой жизни… Конечно, я догадываюсь, что это противоречит логике и даже закономерностям приблизительной науки, именуемой метеорологией, но тем не менее, — по тонким законам душевного восприятия это именно так!

И только гораздо позднее я понял, что в моём реальном владении находился самый типичный гарем, который в действительности (только в мире иной морали!) является делом совершенно обыденным для правоверного мусульманина…

Тогда Надежда (забудем на время о славянском смысле её имени!), называйся она им с почтительным титулованием «ханум» или «байбиче», — вполне подходила бы на руководящую роль старшей жены…

Но всё же — каким-то необъяснимым тонким чутьём зверёнышей, включённых в природу, мы понимали, ощущали, чуяли, — что о наших вольных занятиях любовью не следует говорить никому.

Ни-ко-му!

Самое смешное заключалось в том, что Надежда была комсоргом класса, да и мы трое уже носили, так сказать, в карманах комсомольские билеты, ходили на соответствующие собрания и прорабатывали образ неуёмного революционного фанатика Павки Корчагина.

Подлинная же, предельно естественная наша жизнь, полнокровная и счастливая, — не хочу сказать — бездумная, — шла как бы поверх всего прочего. Не главного. Второстепенного. Ограничивающего нашу природную свободу. В том числе и мораль. Ведь что такое мораль? Это — всегда определённые рамки, в которые втискивают нашу свободу!

Но в свою очередь мораль — всего лишь функция времени и моды. В чём-то она повторяет быстро меняющуюся во времени моду то на широкие, то на узкие брюки или — то на длинные, то на короткие юбки!

И это — сама Надежда, которая вопила, извиваясь на нашем «сеновале», та, которая, задыхаясь, кончала под собственные стоны «Да! Да!! Да!!!» — она же и предала меня?!

Она рассказала — и кому?! — нашей учительнице литературы, конечно, в порядке великой бабской тайны, что в её классе есть такой… ученик… мальчик, то есть, я, который — выражаясь современной терминологией — хорошо владеет методикой безопасного секса!

— Да знаешь… — при выяснении обстоятельств этого опасного события, так сказать — лицом к лицу и подыскивая наиболее весомые слова, запнулась Надежда, что было ей совершенно несвойственно, — мне её… как бы тебе попонятней втолковать… жалко стало, вот! Мы с ней из школы случайно… так вышло… вместе возвращались и стали разговаривать. Я её до дома проводила. Она комнатку снимает на Купеческой, сразу за прудом… ой, что это я? — на бывшей Купеческой, нынче-то Дзержинского. Она ведь молоденькая, девчонка совсем, хоть и училка! Она мне всё на жизнь жаловалась, что в школе, мол, одни старухи, откровенно даже и потолковать-то не с кем. А у нас ведь и вправду одни старушенции… да ещё полтора человека мужиков: однорукий физрук да одноногий завхоз… С ума сойдёшь! Ну, я и ляпнула ей в утешение, что у неё в классе есть клёвый мальчишка, который очень даже весёлый и по женскому… этому самому делу… очень даже всё соображает.

— Ты что?! — так и ахнул я. — Всё про нас рассказала?! Да она ведь в РОНО или в райком ВЛКСМ.[1] настучит — и пиши пропало! Такую аморалку пришьют…

— Да не боись, лягуха, не потонем! — успокоила меня Надька. — Никаких подробностей я ей не расписывала, только намекнула, — вот, мол, почему бы вам с Лёнечкой Куликовым не потолковать наедине… одиночество своё скрасить. Може, он что толковое посоветует… Ты же у нас развитой, начитанный. И вообще… — тут уж она, не удержавшись, фыркнула, словно застоявшаяся у коновязи лошадка-игрунья.

— Она, училка-то, в гости нас приглашала. Когда нам будет удобней, во как! Понял? Вдвоём! Сходим, а? Чайку попить с медком-сахарком, с пирожком да с милым дружком…

Я, не сдержавшись, изо всех сил шлёпнул её ладонью пониже спины, а она, отскочив, показала мне язык…

Наша классная учительница русского языка и литературы была на вид куда как неказиста: маленькая, тощенькая, беленькая, словно обесцвеченная или сильно выгоревшая на солнце, с белесыми же бровками и бесцветными ресничками. Круглые её очочки то и дело сваливались с короткого, чуть вздёрнутого носика, она постоянно поправляла их пальцами, а поскольку она много писала на доске и пальцы её всегда были испачканы мелом, то и носик часто оказывался как бы частично припудренным. Что касается других выдающихся особенностей её лица, то на самом кончике носа, когда она простужалась, вскакивал и краснел прыщик, а об остальном я умолчу…

Когда же она снимала очочки, беспомощным близоруким взглядом обводя неизменно шумный класс, глаза её казались нелепо вытаращенными, словно у лягушки, которую вытащили из воды и до упора надули воздухом через соломинку, безжалостно воткнутую в лягушачий зад.

Видимо, ей исполнилось года двадцать два-двадцать три, никак не больше, потому как у нас она