удалить больше, молекула приняла совершенно другую трехмерную конфигурацию.

После того, как Эдвард максимально укоротил скополаминовую цепь, он перенес основные данные о полученной в результате его манипуляций молекуле в свой лабораторный компьютер. Картинка лишилась части своей зрелищности и красочности, но в каком-то отношении стала еще более интересной. Теперь Эдвард и Элеонор занимались тем, что пытались с помощью компьютера задать формулу синтетического препарата на основе имеющегося природного соединения.

Целью действий Эдварда было лишить соединение галлюциногенных и парасимпатолитических свойств. Именно эти свойства вызывали сухость во рту, расширение зрачков и частичную потерю памяти — то есть те признаки, которые проявились и у него самого, и у Стентона.

Здесь-то во всем блеске и проявились способности Эдварда как специалиста в области органического синтеза. В течение долгого, поистине марафонского пути, с раннего утра четверга до поздней ночи того же дня, Эдварду удалось расписать процедуру получения нужного психотропного агента с помощью имевшихся в его распоряжении реактивов. К утру пятницы он получил первую пробирку необходимого препарата.

— Ну и что вы об этом думаете? — спросил Эдвард у Элеонор, когда они вдвоем как зачарованные смотрели на пробирку. Они устали до полного изнеможения, но никто не собирался спать.

— Я думаю, что это был образчик химической виртуозности, — искренне ответила Элеонор.

— Я не напрашивался на комплимент. — Эдвард широко зевнул. — Я спрашиваю, как вы думаете, что нам делать теперь?

— Я, как консервативно настроенный член нашей команды, считаю, что нам надо исследовать токсичность соединения.

— Давайте так и поступим, — согласился Эдвард. Он поднялся на ноги и протянул руку Элеонор. Они снова приступили к работе.

Окрыленные своими достижениями и охваченные нетерпеливым желанием получить немедленный результат, они забыли о нормальном порядке проведения научного исследования. Разобравшись с натуральным алкалоидом, они не позаботились о том, чтобы провести контролируемую, тщательную проверку, а сразу перешли к общим исследованиям, которые могли дать им возможность судить о силе воздействия препарата.

Сначала они добавляли растворы различной концентрации к культурам некоторых тканей, включая почечную и нервную. Применяя чрезвычайно большие дозы, они, к своей несказанной радости, не обнаружили какого-либо повреждающего эффекта. Они поместили культуры в инкубатор, чтобы время от времени контролировать их состояние.

Затем они приготовили препарат нервного узла Aplasiafasciata и ввели микроэлектроды в спонтанно разряжающиеся нервные клетки. Соединив электроды с усилителем, они вывели картину спонтанной активности этих клеток на экран осциллографа. После этого стали медленно добавлять раствор нового соединения к жидкости, омывающей нервные узлы. Наблюдая нейронный ответ, они убедились, что лекарство действительно обладало биологической активностью, при этом оно не подавляло и не усиливало спонтанную активность нейронов. Вместо этого оно стабилизировало ритм разрядов. Волнение ученых нарастало. Элеонор начала скармливать препарат группе крыс с искусственно индуцированным стрессом, а Эдвард стал обрабатывать новым соединением препараты синаптоса. Первой результата добилась Элеонор. Она убедилась, что лекарство обладает еще более сильным успокаивающим действием, чем натуральный алкалоид.

Эдвард дожидался своих результатов несколько дольше. Он нашел, что лекарство воздействовало на уровень активности всех трех нейромедиаторов, хотя и в разной степени. Активность серотонина угнеталась в большей мере, чем активность норадреналина. А активность этого последнего подавлялась в большей степени, чем допамина. Совершенной неожиданностью для Эдварда явилось то, что полученный препарат образовывал слабые ковалентные связи с глютаматом и гамма-аминомасляной кислотой, двумя главными тормозными медиаторами головного мозга.

— Это просто фантастика! — воскликнул он, подбросив в воздух распечатки, на которых было записано это открытие. Листы рассыпались по всей комнате. — Эти данные говорят о том, что мощь лекарства просто феноменальна. Я готов побиться об заклад, что препарат обладает как антидепрессивным, так и анксиолитическим действием и способен произвести революцию в психофармакологии. Его открытие со временем будет приравнено к открытию пенициллина.

— Но нам надо побеспокоиться о том, чтобы убрать галлюциногенную активность, — предостерегла Элеонор.

— Я сильно сомневаюсь, что такая активность осталась, — возразил Эдвард. — Особенно после того, как мы обрубили боковую ЛСД-подобную цепь. Но я согласен, что надо убедиться на сто процентов.

— Давайте еще раз проверим его действие на культуру тканей, — предложила Элеонор. Она понимала, что Эдвард захочет попробовать действие препарата на себе, поскольку это единственный способ проверить, осталась ли у него галлюциногенная активность.

Они извлекли из термостата культуры тканей и начали рассматривать их под микроскопом при малом увеличении. Культуры выглядели совершенно нормальными.

— Лекарство не проявляет никакой токсичности, — радостно констатировал Эдвард. — В культурах нет никаких следов повреждения клеток, даже в тех из них, которые были подвергнуты воздействию сверхвысоких доз.

— Я бы не поверила в это, если бы не видела своими глазами, — поддержала его Элеонор.

Они вернулись к рабочему столу Эдварда и приготовили несколько разведений препарата с возрастающей концентрацией. В маточном растворе вещество содержалось в количествах, приблизительно равных тем, которые принял Стентон в виде сырой плесени. Эдвард принял препарат первым, и ничего не произошло. После него раствор выпила Элеонор, и снова ничего не случилось.

Воодушевленные отрицательным результатом, Эдвард и Элеонор постепенно довели дозировку до одного миллиграмма. Им было известно, что психоделическое действие ЛСД начинает проявляться при дозировке в 0,05 миллиграмма.

— Ну и как? — спросил Эдвард полчаса спустя.

— Насколько я могу судить, галлюциногенный эффект отсутствует, — ответила Элеонор.

— Но эффект воздействия препарата определенно есть, — заметил Эдвард.

— Более, чем определенный, — отозвалась Элеонор. — Я бы описала свое ощущение как спокойное довольство. Как бы то ни было, мне очень нравится это ощущение.

— А я еще чувствую, что очень обострилась моя способность к мышлению, — добавил Эдвард. — Это совершенно точно результат действия препарата, потому что всего двадцать минут назад я был совершеннейшей квашней, и моя способность к концентрации внимания равнялась нулю. Теперь же чувствую такой прилив энергии, словно полноценно проспал всю ночь.

— А у меня такое чувство, что моя долговременная память пробудилась от спячки, — сказала Элеонор. — Я внезапно смогла вспомнить свой домашний телефон того времени, когда мне было шесть лет. Как раз когда мои родители переехали на западное побережье.

— А как у вас с восприятием? — поинтересовался Эдвард. — У меня обострились все чувства, особенно обоняние.

— Я как-то не задумывалась об этом, пока вы не сказали, — призналась Элеонор. Она повернула голову и принюхалась. — Я никогда не думала, что у нас в лаборатории такая отвратительная смесь запахов.

— Я чувствую кое-что еще, — продолжал Эдвард. — Вряд ли я бы смог определить это ощущение, если бы когда-то не прошел курс лечения прозаком. Я чувствую себя очень напористым. Я мог бы сейчас, оказавшись среди незнакомых мне людей, заниматься совершенно спокойно своими делами, не обращая на них никакого внимания. Разница заключается в том, что при лечении прозаком этот эффект наступил на третьем месяце курса.

— Этого я, пожалуй, не чувствую, — проговорила Элеонор, — но вот во рту у меня слегка пересохло. А у вас?

— Да, кажется, и у меня тоже, — признал Эдвард. Потом он посмотрел прямо в голубые глаза Элеонор. — У вас немного расширены зрачки. Если это так, то, значит, мы не смогли полностью удалить скополаминовую цепь. Проверьте-ка свое ближнее зрение.