праздничных звуков ниоткуда не слыхать, ни праздничных людей нигде не видать. Только на пороге своей избы, на крыльце, стоит, поглядывает на чуть розовеющее небо, подымливает махорочной самокруткой мой приятель и бабушкин сродник дядя Миша.

Бабушка перекладывает из руки в руку дорожную кошёлку, машет ему:

— Христос Воскресе!

— Воистину! — ответно улыбается с крыльца дядя Миша и сразу спрашивает: —Куда наладились? Неужто в Николо-Ширь?

— Ясно дело! — кивает бабушка и зовет дядю Мишу с собой. Но тот вдруг говорит:

— Да туда ведь пока что не пройти…

— Как так? Отчего? — застывает было на месте бабушка.

— Оттого, что водополье с луговых дорог еще не сошло. Застрянете там, закупаетесь.

— Ну-у, — не верит бабушка, — авось не закупаемся. Мы луга обойдем горами, лесом.

Но дядя Миша говорит, что и в лесу полно воды. Что лучше бы мы отмечали праздник дома, а его бы, дядю, — хе-хе! — пригласили бы на пасхальный кулич да на махонькую стопочку. А он бы потом пригласил и нас.

Заслышав про стопочку, бабушка принимает за шутку вообще дядины Мишины слова:

— Не сбивай нас с доброго-то пути, не сбивай! И не задерживай. Я этот поход внуку обещала!

И как только мы вышли из деревни, так бабушка сразу и повернула прямо в горы, к лесу.

Правда, горы у нас — горы не совсем. Скорее это холмы, увалы. Но с увала на увал спуски да подъемы круты, часты, и ельниками они заросли такими дикими, глухоманными, что идешь тут, тащишься меж темных дерев и сам себе кажешься совсем крохотным потеряшкой, мальчиком с пальчик.

Да это бы еще ничего… А вот самая-то загвоздка теперь в том, что не успели мы с бабушкой в самую первую, меж увалами, ложбину спуститься, а оттуда, словно из погреба, так влажным холодом и несет.

И поперек дороги нашей бурлит, шумит, заливает прошлогодние колеи широченный поток. Сам он — глубокий, темный, по нему — белая пена.

Бабушка отломила от придорожного куста длинную ветку, в текучую воду потыкала, ветка везде скрывалась почти вся. Бабушка вздохнула:

— В самом деле здесь не пройти…

Я заныл:

— А как же звоны малиновые? А как же благовест? Неужто поворачивать обратно?

Бабушка говорит:

— Попробуем повернуть напоперёк! Вверх, через самый угор. Далее — лугами. Может, все ж какая стежка в лугах и не затопла… Только если и там не пофартит, ты уж, пожалуйста, больше не ной.

— Не буду… — обещаю я, плетусь, чавкаю сапогами по грязи вослед за бабушкой. А она выводит и выводит меня из этого лесного погреба все выше да выше.

И вот — под ногами сухо, вокруг вместо темных елок молодые березки, на них первая, клейкая листва, обочь тропки свежая травка, среди нее голубые звезды подснежников-перелесок, фиолетовые соцветья медуницы. И все-все уже ярко, золотисто освечено утренним солнцем. Мы — высоко над лугами, на угоре мне еще неведомом.

На угоре этом я оказался впервые, и так и ахнул от простора, который вдруг развернулся передо мной. А еще я ахнул от того, что и здесь, во всю ширь поднебесную, расплеснулись такие воды вешние, что преодолеть их можно было только на крыльях.

— Да! Лишь на крылышках… — сказала и бабушка. И, опасаясь как бы я снова не занюнил, приутешила меня: — Ну что ж… Этакое водополье бывает не на каждую Пасху. Не расстраивайся, скрепись! Ты еще — маленький… Ты еще и до новых Светлых Воскресений доживешь. А теперь давай тут на угоре, на солнышке посидим; может, благовест, за которым шли, услышим и отсюда.

Бабушка усадила меня рядом с собою, подала мне из кошёлки крупное, приятно тяжеленькое, крашеное луковой шелухою яичко. Достала и соль в бумажке. И только я хотел яичко обо что-нибудь тюкнуть, начать его чистить, как вдруг слышу: далеко-далеко будто кто брякнул серебряной ложечкой в тонкую чашечку, и к нам донеслось: «Динь… Динь…» И чуть погромче: «Бом-м… Бом-м…»

Я загородил от солнца глаза ладошкой, стал смотреть в ту сторону. А там, за ширью половодья, на краю окоема, на таком же, как наш, высоком, но и на далеком угоре стоит узким, белым пером светлая колоколенка. Звон серебряный, малиновый летит к нам оттуда.

Он доносится до нас, когда с той стороны тянет легкий ветерок. А когда ветра нет, то звона не слыхать. Зато рядом с нами в теплых березах насвистывают мелкие, шустрые птахи, гудят, стукаются о клейкую листву летучие жуки, и где-то совсем не далеко безо всякой остановки кукует кукушка. Я хотел было крикнуть: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?!», да тут опять напахнуло ветром и, странное дело, к звону далекой, за вешними водами, колоколенки нежданно прибавился и другой звук, почти тоже колокольный. Только шел он не с берега дальнего, а с высокой высоты, с небес.

Мы с бабушкой вскочили, смотрим вверх, в голубую вышину. А там летят стройным клином гуси. Летят, голосами радостно звенят:

— Клинг! Клинг! Клинг!

Я сам радостно кричу:

— Бабушка! Бабушка! Они тоже что ли в честь Светлого Воскресения благовестят?

Бабушка радуется не меньше меня, отвечает:

— А как же! В честь Светлого Воскресения благовестит все! Благовестит колоколенка за рекой, благовестят травы, цветы, птицы и даже твой сейчас веселый голосок!

И бабушка, не спросясь, трижды меня целует, говорит мне, как говорила утром дяде Мише:

— Христос Воскресе!

И мне светло, и так тепло-тепло…