Выждав минуту, когда все особенно интенсивно заняты были своими делами, Лелечка и Лаврентьев незаметно вышли. Они одевались за вешалкой, весело торопясь и смеясь, будто собирались красть яблоки. Они быстро взбежали по лестнице, так же быстро вышли на улицу, и, только дойдя до первого угла, Лелечка остановилась, будто от радости не могла дальше идти.

— Боже мой! — прошептала она. — Как хорошо. Вот они, восторженные глаза!

И Лаврентьев понял по лицу своей дамы, что ее можно и даже должно поцеловать.

Когда пробило половина третьего, Лаврик, поспешно выйдя за ту же вешалку, где только что одевалась Лелечка с Лаврентьевым, вынул скомканную бумажку, шуршавшую все время у него в кармане, и прочитал: «Милый, милый! Я много думала, и должна сказать вам, что я вас люблю. Завтра в четыре часа встретимся в Гостином дворе. Я все, все скажу вам. Целую вас крепко, а письмо разорвите».

Но Лаврик письмо не разорвал, а опускаясь на низкую табуретку, стал покрывать поцелуями клочок бумаги, будто он целовал нежные щеки самой Лелечки.

Все эти дни Лаврик был сам не свой от счастья: еще бы — это был его первый роман! Не какая- нибудь любовная история, которой чем больше придавать значение, тем хуже, а настоящий роман! и притом с кем? С очаровательной, настоящей дамой, у которой есть почтенный муж и внимания которой добиваются многие, хотя бы тот же Лаврентьев. Конечно, покуда этот роман носил характер несколько детский, но чего же вы хотите? Ведь Лелечка Царевская — не Сонька Пистолет, которую после двух слов можно пригласить «на антресоли». Но она его любит, назначает ему свидание, позволяет ему себя целовать! И Лаврику уже казалось, что окончательное достижение зависит только от него. Конечно, это будет подарок со стороны Лелечки, большой королевский подарок, но который можно получить в любую минуту, когда только попросишь. И Лаврик нарочно медлил, чтобы продлить сладкие минуты, как ждут дети, запертые в детской накануне Рождества в то время, когда взрослые убирают в гостиной елку и свет сквозь дверную щель говорит о том, какой блеск, ликование и радость через минуту настанет. А покуда он ходил как по облакам или по пуховым перинам и не слушал, что твердил ему шедший рядом Лелечкин брат, Коля Зуев.

Он, действительно, был братом Елены Александровны, хотя никогда у них не бывал, неизвестно, где, как и чем жил, и вообще, в семействе считался крестом, о котором предпочитали не говорить.

Положение семейного креста не отнимало у этого молодого человека беззаботности и хорошего расположения духа, а наоборот, придавало только большую остроту его сарказмам, направленным против семейных и всяческих основ, а в частности почему-то против женского сословия, которое он считал главным носителем всяких лицемерных и стеснительных традиций. Может быть, в нем погибал Свифт или Щедрин, но пока что он больше напоминал неглупого хулигана.

Его общества Лаврик искал обыкновенно или после нотации со стороны Ореста Германовича, или, наоборот, замышляя какую-либо эскападу, за которою неминуемо должен был последовать выговор, и был с ним откровенен в вещах наиболее предосудительных, которые самому ему казались грязноватыми.

Так что Коля Зуев для Лаврика был чем-то вроде помойной ямы или корзины для ненужных бумаг. Он выбрасывал в него все худшее, освобождаясь, и, конечно, ему бы не пришло в голову допустить Колю до своих возвышенных или поэтических мечтаний. Теперь он встретился с ним случайно и, конечно, ничего не говорил ему о своем романе, о своей влюбленности, так что несколько удивился, когда, будто по какому-то вдохновению, его спутник сказал:

— Ты не скрывайся, я отлично знаю, что ты с Лелькой завел какие-то фигли-мигли. Удивляюсь, зачем тебе эта кислятина понадобилась. Я ведь тебя знаю, — одну канитель разводишь… Э, да что на нее смотреть… дрянь, как и все… Так и норовит, чтобы с кем снюхаться… Может, она мужу и не изменяет только потому, что скандала боится, а то, ты думаешь, она на него бы посмотрела? И ты думаешь, она в тебя влюблена? ей все равно, что тот офицер, что ты, что старший дворник, — кто под боком найдется…

Он, может быть, продолжал бы и дольше свою речь, если бы его фуражка, сделанная наподобие студенческой, не слетела на середину улицы, сшибленная кулаком Лаврика.

— Это что ж такое?

Лаврик еще раз ударил его по затылку без фуражки и потом уже ответил:

— Убирайся ты к черту! и если встретишь меня — переходи на другую сторону. Всякий раз буду бить тебя нещадно… Так и помни!

Колька подобрал свою фуражку и хотел было палкой сбить Лавриково канотье, но увидя, что тот ловко парирует его удары своей тросточкой, а, кроме того, что к ним медленно подвигается городовой, свернул в переулок, проворчав на прощанье: — Посмотрим, что ты через неделю запоешь, сопляк несчастный!

Лаврику захотелось сейчас же, сию же минуту увидеть Елену Александровну, упасть к ее коленям, целовать ее подол, как-то плакать над ней, очистить ее от тех слов, которыми, будто грязью, покрыл ее же брат! Он почти бегом бежал на Екатерининский канал, чтобы поскорей, сейчас же исполнить свое желание, взлетел стрелой по лестнице, как ураган, в переднюю и остановился, увидя на вешалке форменное пальто с малиновыми кантами. У Елены Александровны в гостях был не один Лаврентьев, что несколько смягчило ревность Лаврика. Тут же находился Орест Германович и Ираида Львовна; Леонид Львович также был дома. Все они сидели полукругом за столом с чайным прибором и имели вид ареопага.

Когда Лаврик остановился на пороге, Лелечка воскликнула неестественно громко: — Только Лаврика и не хватало для семейного совета!

— Почему семейный совет? — недовольно спросил муж.

— Да как же, тут все родня. Сидим кружком, будто собираемся судить какую-то преступную жену. Один Дмитрий Алексеевич посторонний…

— Орест Германович хотя нам и близкий человек, но он нам не родня.

— Орест Германович нам родня по Лаврику.

Не заметив неловкости Лелечкиного ответа или, наоборот, подчеркивая ее, Ираида Львовна медленно, но внятно спросила:

— А Лаврик вам по кому же родня?

— Лаврик? Лаврик это просто так… Мы все так передружились, что не разберешь, кто родня, кто не родня… Давайте лучше чай пить.

Тогда уже Лаврик заметил:

— В таком случае вам уж лучше Дмитрия Алексеевича за родню счесть!

— Я был бы счастлив! — ответил стрелок, но все потупились и стали болтать ложками в чашках.

Возобновил разговор опять-таки Лаврик. Он возобновил его не особенно оригинально, повторив ту же самую фразу:

— Да, по-моему, если из присутствующих здесь посторонних людей Елена Александровна кого и может счесть за родню, то скорее всего Дмитрия Алексеевича.

— Почему? — спросила Лелечка, глядя прямо в глаза говорившему. — Я и вас и Ореста Германовича гораздо лучше знаю.

— А между тем вы гораздо родственнее относитесь к Дмитрию Алексеевичу, чем к нам.

— Если б это было и так, что в этом предосудительного?

— Я ничего и не говорю.

— Можно подумать, Лаврик, что вы влюблены в мою жену и говорите это из ревности.

— Влюблен ли я в Елену Александровну, или нет, это имеет мало значенья, а вот то, что ваша жена слишком любезна с г. Лаврентьевым, это не лишено интереса.

— Да что вы про меня говорите, будто я неживая или меня здесь нет. Согласитесь, что это, по меньшей мере, неудобно, — так обсуждать дела человека в его присутствии.

— Я вообще просил бы не упоминать моего имени рядом с именем Елены Александровны. Запомните это, молодой человек, а то вам же хуже будет.

— Интересно, что за Елену Александровну вступается не Леонид Львович, как ее супруг, а