напала неизъяснимая лень.

— Мне очень жаль, Лелечка, что я не могу, не сумел дать тебе ту блестящую жизнь, о которой ты говорила. Может быть, если б мы были очень богаты, было бы иначе… Тебя, конечно, тяготит известное мещанство нашей жизни, но я думаю, что и самая блестящая внешняя жизнь, если она не одушевлена духовными интересами, интересами искусства, такая же «Сова», только слегка подкрашенная. Может быть, тебе не было бы так скучно, если бы у нас были дети.

— Это все не то. Богатство, дети, это не то, что я хотела сказать. Я бы хотела иметь восторженные глаза на все, восторженные чувства, и чтобы мне не было стыдно за них через полчаса…

— Конечно, мы не так любим друг друга, как три года тому назад, когда были влюблены, но ведь быть постоянно влюбленным, это значит менять любовников, как перчатки, не хочешь же ты этого… И неужели это по-твоему называется «блестящая жизнь»?

— Я не знаю… Я ничего не знаю… Ты говоришь какие-то мертвые слова! — и она снова принялась за альбом.

Леонид Львович прошелся по комнате и веселым, громким голосом, голосом доктора, который разговаривает с больными, сказал:

— Ты просто устала к концу зимы… Действительно, эта нелепая жизнь так треплет нервы… вот отдохнешь в деревне, успокоишься и начнешь если не восторженную жизнь, то тихую, радостную, любовную, какою мы жили до сих пор.

— Да, вероятно, ты прав… Ты очень хороший человек, Леонид. Я очень тебе благодарна и никого кроме тебя не люблю.

Но Елена Александровна говорила это таким усталым, равнодушным голосом, что казалось — сама нисколько не верит ни увереньям мужа, ни собственным своим надеждам.

Не успели затопить камин, как в комнату вихрем ворвалась, неся сама все свои атрибуты, Полина Аркадьевна, наполняя воздух тысячью восклицаний и запахом сильнейших духов. Только что Леонид Львович удалился к себе, как Полина, забравшись с ногами на диван и привлекая к себе белокурую голову хозяйки, начала ажитированным шепотом:

— Ну, что же? был? — Да.

— А как же муж? почему он здесь? — Я сама просила его остаться… Полина быстро сообразила:

— Значит, вы уже в него влюбились? Когда же опять вы увидитесь?

— Я право, не знаю, Полина, он просто был с визитом.

— У нас сегодня что? Среда? В пятницу я его вызову к себе, всех мальчишек выгоню, и приезжайте вы… Милая Лелечка! подумайте, какая будет красота жизни! Это будет гимн любви!..

— Но ведь он подумает Бог знает что!

— Он будет ослеплен! Это будет фантасмагория экстаза. Он же тонкий человек! его бабушка принята ко двору!.. Жалко, что вы так скоро уезжаете. Но я вам ручаюсь, что эти две недели будут сплошной оргией красоты.

От волнения Полина Аркадьевна даже вскочила. Несмотря на дневные часы, она была сильно гримирована, имея при ярко-зеленом платье широкую розовую ленту, вышитую крымскими камушками, на голове с двумя искусственными цветками величиною с розаны, которые сажают на куличи.

— Помните, как это говорится у Брюсова? — и не рассказав, как это говорится у Брюсова, Полина снова принялась мять и целовать Елену Александровну. Та, выдержав поток Полининых ласк, заметила спокойно: — Все это прекрасно, милая Полина, но в пятницу я к вам не приду.

— Я понимаю — вы хотите его измучить, но, смотрите, не измучьтесь сами. Времени так мало.

— Вы меня совсем не понимаете, Полина.

Полина изумленно открыла глаза, но на всякий случай проговорила:

— Ах, вы не знаете, как я вас еще понимаю.

— Ведь я же люблю своего мужа…

Полина Аркадьевна громко рассмеялась и потом вдруг необыкновенно серьезно произнесла:

— Разве это чему-нибудь мешает?

Елена Александровна не могла сдержать улыбки и нехотя ответила:

— До пятницы еще два дня… Может быть, я к вам приеду…

— Ах, милая, я вас так понимаю! — воскликнула гостья и снова принялась тискать хозяйку в объятиях.

В пятницу Елена Александровна все-таки решила к Полине пойти. Это не было твердо взятое решение, но когда утром она увидела, еще не вставая с постели, голубое небо, на котором будто млели длинные, белые облака, она подумала: «А может, и пойти сегодня к Полине? Ведь от меня же зависит, как там себя вести — от меня самой; а сегодня, в такой день, все должно быть легко, любовно и красиво. Особенно красиво…» И Елена Александровна весело спустила ноги, весело плескалась водой и, когда посмотрела на свою ногу с тонкою щиколоткой в черном ажурном чулке, который просвечивающее тело делал похожим на вещь из черного дерева, инкрустированного розоватым перламутром, ей показалось это тоже очень красивым, и она стала еще веселее. Через окно донесся звук выколачиваемых ковров, и Лелечка, не зная почему, вздохнув, произнесла вслух:

— Нет, все-таки еще можно жить.

И кофе, и газетные известия, и рассказы мужа за завтраком, и какие-то покупки, встречные лица, — все казалось забавным, милым и аппетитным. Она не знала, было ли это состояние как раз обладанием теми «восторженными глазами», о которых она так возвышенно и томительно говорила мужу. Ей просто было хорошо. И она будто пила глотками каждую минуту. Но это продолжалось не так долго: как звук, распространяясь, все слабеет, так и Елена Александровна все стихала и сделалась не то что грустной, а мечтательно тихой к тому времени, часам к семи, когда неожиданно после обеда к ним зашел Лаврик. Он искал Пекарского, думая, что тот здесь. Елена Александровна попросила его посидеть. Она ни любила, ни не любила Лаврика, она никак к нему не относилась, почти даже не зная, какой он с виду. Но в этот вечер она искренно задержала молодого человека, потому что была бы рада кому угодно, не очень шумному, чтобы самой не окончательно угаснуть. А Лаврик, она знала, будет тих и спокоен, по крайней мере с нею.

Елена Александровна не читала, не вышивала, а просто сидела, сложив руки, у светлого окна. Лаврика посадила напротив. Она почти забыла, что он гость и смотрела на него, будто эти розовые щеки, светлые волосы без пробора и веселые светлые глаза не жили, а были нарисованы нежными красками когда-то. Она вздрогнула, когда Лаврик заговорил. Он говорил тихонько самые обыкновенные вещи: где он был, что видел, что работает Орест Германович, так что Лелечка вздрогнула не от какого-нибудь известия, а просто от звука его голоса.

— Сегодня очень хорошо! — неожиданно заметила она.

— Да, сегодня прекрасный вечер.

— И вечер прекрасный, и так, вообще, хорошо! Вы, Лаврик, куда едете летом?

— Не знаю. Куда поедет Орест Германович. Он, кажется, собирается к Ираиде Львовне.

— А хорошо бы поехать в Италию, не в большие города, а там есть такие маленькие, заброшенные. Никто вас не увидит, жить долго-долго, около старинной церкви или какой-нибудь развалины римской, знать всех жителей, ведь это так… не знакомство… По вечерам загоняют стада, пылится дорога с низкими каменными заборами, а по холмам оливки и каштаны. Или ехать на корабле и, просыпаясь и ложась спать, видеть море, одно и то же и всегда разное. Вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?

— Что это?

— Я говорю: вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?

— Нет, почему?

— Я просто так спросила… Я, знаете, никогда вас не разглядывала… Вы такой хорошенький, что было бы жаль, если б вы влюбились. Покуда естественнее, чтоб влюблялись в вас.

— Я не совсем понимаю, что вы говорите, Елена Александровна.