Последнее слово я произношу вслух, обратив взор к небу, и на долю секунды мне кажется, что среди черных туч, закрывающих весь мир от солнечного света, мелькнуло что-то ярко сияющее в ИК-диапазоне. Что-то огненно горячее, промелькнувшее над нами, подобно молнии. И еще мне кажется, что эта молния очертаниями напоминала человеческую фигуру с громадными крыльями за спиной, но тут, я уверена, меня просто подводит моя разыгравшаяся фантазия.
Сергей, вдруг, дергается, и хрипло втягивает воздух в легкие, его глаза приобретают осмысленно выражение, а дрожащая рука крепко вцепляется в мою.
— Черт! Как больно! — шепчет он, прижимая мою руку к груди. — Эта стерва меня все же достала!
Из моей груди вырывается крик ликования, и я бросаюсь к нему на шею, забыв, на секунду, обо всем.
— Спокойно, Ира! — кряхтит он. — Задушишь.
Я помогаю ему подняться на ноги, и оглядываю ребят, в глазах которых читаю восторг, смешанный с недоверием. И лишь взгляд Эзука искрится чистой радостью — чувство исполненного долга, и простым человеческим счастьем. Давно забытым миром счастьем от сознания того, что кому-то, а не тебе, сейчас хорошо.
— Ты живой, старый хрен! — восклицает Толя, пожимая руку Сергею.
— Живой. — соглашается тот. — Только вся грудина болит. Ощущение, как будто в меня на ходу грузовик влетел.
Он проводит пальцем по обгоревшим бинтам в месте ранения, и бледнеет, осознав, что в груди у него зияет пулевое отверстие.
— Так ничего ж себе! Она в меня пулю засадила?! Вот это повезло — миллиметром левее, и прямо бы в сердце…
Я прерываю его поток восторга по поводу того, что он чудом остался жив, и вежливо, всего восемь раз за одно предложение помянув его маму, предлагаю побыстрее добраться до завода, пока он не умер от потери крови, или простого облучения.
Сергей удивленно комментирует, что кровотечения почти нет (ребята пораженно переглядываются, памятуя о том, что еще минуту назад из его груди хлестал фонтан крови), но признает, что ранен он серьезно. И что не смотря на то, что чувствует он себя так, как будто ему скатили лошадиную дозу обезболивающего, все же стоит лечь в лазарет.
Опираясь на плечи ребят, он медленно идет к заводу, а я, полностью полагаясь на Толю и Марата в его охране, отстаю вместе с Эзуком на пару шагов. Только сейчас я рискую разжать свою руку, которую Эзук положил Сергею на грудь. Я уже знаю, что за предмет лежит в ней — могу без труда определить это на ощупь, но взглянуть все равно боюсь, не говоря уже о том, чтобы показать ребятам.
— Что это было? — спрашиваю я у Эзука, разжав кулак, в котором я держу погнутую и окровавленную пулю от «Калаша».
— Чудо. — просто говорит он. — Или воля Божья. Сути это не меняет…
Я вновь смотрю на небо, выискивая инфракрасным взором парящую над нами сияющую человеческую фигуру, но, разумеется, ничего не вижу.
— Теперь ты веришь? — спрашивает Эзук.
— Верю. — говорю я. — Теперь верю.
И уже про себя добавляю:
— Спасибо тебе, Господи.
Но в моей душе все равно тяжело — если Бог существует, но позволяет людям забрасывать друг друга ядерными бомбами? Если он существует, но позволяет Мадьяру похитить моего сына?… Тогда… Я даже не могу закончить своего вопроса, не говоря уже о том, чтобы получить на него ответ.
Мы сдаем бледно-зеленого от потери крови Сергея на руки встречающим нас у ворот медикам. Охрана пропускает нас безропотно — должно быть, большинство видели нас со смотровых площадок на стенах… В видимом диапазоне ничего не разобрать уже и на полусотне метров — Черное Безмолвие являет собой вечную ночь в классическом понимании, зато в ПНВ и тепловизионные камеры нас, наверняка, было отчетливо видно. Новый повод для легенд — один бегун отрывает руку у другого, и впивается в нее зубами… Каннибалы, пожирающие даже своих. Откуда простым людям знать, что Катя убегала от нас не потому, что мы вознамерились сожрать ее живьем, а потому, что знала о том, что ее предательство будет раскрыто? Уверена, еще долго завод будет говорить об этом… Возможно, этот рассказ затмит даже ужас от взрыва в убежище, точное число жертв которого еще предстоит определить.
Покореженный и простреленный во многих местах джип Сырецкого подкатывает к нам в тот момент, когда Сергея укладывают на носилки.
— Сашка погиб? — спрашивает он у медиков.
— Сашка?… В смысле, Александр Николаевич… — они боятся поднять глаза на заляпанного кровью Сергея, понимая, что не вся кровь у него на одежде — его. — Вероятнее всего — да.
— Как же я без Сашки-то… — тихо шепчет он.
— Эзук, иди с ним. — вдруг говорю я. — Проследи, чтобы эти охламоны санитары сделали все как надо.
Он кивает, но уходить не торопится. Стоит и переводит взгляд то на меня, то на Петра Михайловича, ковыляющего к нам на костыле. Без защитного костюма, с перевязанной ногой… Осмелел наш директор — не боится схватить дозу.
— Ты, ведь, отправишься сейчас в «восьмерку»? — спрашивает Эзук. Ведь и сам знает ответ. Смерть Кати не изменила ничего — разве что теперь я достоверно знаю, что мой сын в руках Мадьяра. Ну и, конечно же, Сергей теперь надолго выведен из строя — наш отряд стал слабее на одного человека.
— Естественно. — отвечаю я, ища поддержки во взглядах Марата и Толи. Ничего не изменилось и для них — они идут со мной. Я читаю это в их глазах.
— Я хочу пойти с тобой.
Меня трогают его слова. Не «С вами», а «С тобой» — словно он отделяет меня от остальных бегунов. Да почему «словно» — так и есть. Для Эзука я, почему-то, не такая, как другие, как будто он видит во мне что-то такое, чего не вижу я сама. Надеюсь, он прав, и я действительно не такая, как другие — что под маской жестокого бога Безмолвия до сих пор скрывается человек.
— Нет, Эзук. — отвечаю я. — Мы пойдем втроем. Ты знаешь, зачем мы идем? Не просто забрать моего Колю — мы идем убивать. Убивать людей, жизни которых ты так горячо защищаешь, как бы бессмысленны они не были.
— Смерть всегда еще более бессмысленна, чем жизнь. — говорит он, сникая. — но ты права. Я позабочусь о Сергее, и твоей Виктории.
В самом деле, среди кошмара последних нескольких минут я начисто забыла о том, что теперь я — счастливый обладатель домашнего животного.
— И куда это вы отправляетесь, если не секрет — вклинивается в наш разговор Сырецкий. Впрочем, вклинивается — не подходящее слово, он не настолько глуп, чтобы перебивать бегуна, у которого на лице написано желание разорвать кого-нибудь в клочья. И пусть он знает меня не первый год, и понимает, что моя злость сейчас направлена на человека, от которого нас отделяет добрый десяток километров — он понимает, что здесь, в Безмолвии, хозяева мы. В уютном кабинете — другое дело. Но не здесь.
