Повинуясь внезапному импульсу я прыгаю на нее, прижимая к земле своим телом, и хватая обеими руками за шею и хвост. Удивительно, но она даже не пытается вырваться, или цапнуть меня, словно смирившись со своей судьбой.

Я вновь поднимаюсь на ноги, держа белку в вытянутой руке.

— Ну что, тварюшка, будем кусаться?

Черные глаза-бусинки внимательно наблюдают за мной. В них нет ярости, нет страха — только любопытство. Задолго до войны мне случалось кормить белок в лесу. Тогдашних белок, бывшими еще милыми рыжими зверушками, которые с опаской брали орехи с моих детских ладоней. И взгляд этой белки напомнил мне то время, когда по лесу можно было гулять, вдыхая запах свежей хвои, опасаясь разве что надоедливых комаров, а никак не беличьих стай и омерзительных аморфов… Ее глаза не были глазами дикого животного — она словно просила, чтобы ее пригрели, накормили и… приручили. Но только не возвращали назад в Черное Безмолвие, где она вновь будет вынуждена стать такой же, как и остальные ее сородичи.

— Значит, не будем. — отвечаю я сама себе и разжимаю руку, подставляя белке другую.

Она поводит головой, словно разминая сжатую мной шею, и присаживается на моей ладони, деловито обнюхивая ее. Совсем как до войны… Вот только эта белка будет потяжелее свои рыжих сородичей. Как никак, для охоты на волков или людей нужна более развитая, мощная мускулатура, нежели для беззаботной беготни по еловым веткам и кромсания шишек своими зубами.

— Пойдешь со мной? — спрашиваю я.

Естественно, белка не отвечает, да, собственно, это риторический вопрос.

— Ира, ты как? — спрашивает Марат, отряхиваясь от налипшего снега.

— Нормально. — отвечаю я, водя перед собой рукой и оглядывая замершую на моей ладони белку. Бедняга испуганно смотрит на Марата… Интересно, откуда такое доверие ко мне, если другого человека она жутко боится?

— Стряхни эту тварь. — говорит он. — Жаль, пристрелить нечем.

— Нечем, и не надо. — категорично отвечаю я, — Она будет жить со мной.

Марат даже не пытается спорить. Он принимает МОЮ белку, как свершившийся факт, лишь зло бормочет:

— Тогда ко мне ты и близко не подойдешь!

— Не больно-то и хотелось. — беззлобно отвечаю я, улыбаясь.

На полном ходу к нам несется «УАЗик», выхватывая светом фар окровавленные трупы на черном снегу, впереди него, отрываясь с каждой секундой, летят, едва касаясь ногами земли, Толя и Катя.

Только сейчас я понимаю, что все закончилось. Мадьяровцы отбиты, белки ушли, а за нами — избитыми, покусанными и исцарапанными до костей, спешит помощь, которая отвезет нас в жилой бункер завода, заботливо уложит в лазарет и напоит спиртом для дезактивации.

В моих глазах темнеет, и я чувствую, как Безмолвие плывет вокруг меня. Я падаю в чьи-то заботливо подставленные руки, и последнее, что я слышу перед тем, как окончательно потерять сознание — это злобное беличье шипение и отборный русский мат Марата.

Память возвращается с трудом. Голова не то, чтобы раскалывается — так, слегка потрескивает, словно дрова в камине…

Я открываю глаза, и тут же зажмуриваю их от яркого света, бьющего мне в глаза.

— Проснулась наша принцесса! — радостно восклицает кто-то рядом со мной, и я узнаю голос Сергея. Теперь уже события вчерашнего (сегодняшнего? позавчерашнего?) дня всплывают в у меня в голове полностью. Он же был ранен, и достаточно долго пролежал в Безмолвии без сознания, впитав в себя сотни тысяч радиоактивных частиц.

— Подъем, Ирочка. — это уже Толя… До чего приятно слышать, как тебя называют уменьшительно- ласкательным именем, когда тебе без одного года сорок….

— Отвалите от меня! — сонно бормочу я, прикрывая ладонями глаза, и пытаясь разомкнуть веки. Теперь свет уже не кажется мне таким уж ярким, но все по глазам режет. — Где я?

— В лазарете. — отвечает мне женский голос, в котором я узнаю Катю. — Ты как?

— Нормально. — я, наконец, ухитряюсь продрать глаза и оглядываю ребят с явным интересом и замешательством. Должно быть, вид у меня, как у неопохмеленного алкоголика, так как ухмыляющийся Сергей, перебинтованный словно мумия тещи фараона, тут же предлагает мне:

— Может расольчику?

— А ты разденься, может вырвет. — парирую я.

Взрыв хохота, больно отдающийся мне по ушам, становится наградой за отвешенную колкость.

— Я бы разделся, — отвечает он, — Да у меня тут все в первичной упаковке.

Воистину, как в упаковке! Перебинтован он по уши, зато выглядит счастливым, словно нашкодивший ребенок.

Вдруг что-то черное бросается на меня с потолка. Инстинкт, выработанный за пять лет существования в Безмолвии не подводит, и раньше, чем это что-то плюхается на кровать, я уже лежу на полу, готовая в случае малейшей опасности занять круговую оборону и перебить максимальное количество врагов раньше, чем они сумеют добраться до меня.

Новый взрыв хохота — смеется весь «бегуний лазарет», как окрестили заводчане эту комнату, в которой всегда отлеживались после своих многочисленных вылазок одни лишь бегуны — вряд ли на всем заводе нашелся бы кто-то, кто согласился бы полежать на больничной койке рядом с бегуном, восстанавливающимся после лучевой болезни… То есть, в тот момент, когда ему как никогда нужно свежее мясо…

И, в общем-то, верно смеются — какие уж тут враги, в окружении друзей? Не смотря на то, что уровень радиации значительно ниже предельно допустимого, а значит мой порог чувствительности лишь немногим выше, чем у обычного человека, я молниеносно оборачиваюсь к своей койке. На ней восседает моя новая знакомая, черная белка, и таращит на меня удивленные и испуганные глазенки.

— Тьфу, дура! — ругаюсь я, — Напугала меня, зараза.

— Точно, зараза! — соглашается Марат, демонстрируя забинтованный палец. — Когда там, перед воротами, ты, как заправская мадемуазеля грохнулась в обморок, я с дуру решил тебя подхватить, хотя сам готов был завалиться тут же. Так эта тварь так тяпнула меня за палец, что я тебя чуть не выронил на валяющиеся у меня под ногами чьи-то кишки.

— Фу! Марат! — возмущается Катя, сидящая рядом с Сергеем. — Избавь меня от подробностей!

— Да он только для тебя их и говорит, чистюля ты наша. — успокаивает ее Сергей, — Не обращай внимания, и наш грубиян очень быстро умолкнет.

Я присаживаюсь на кровать и протягиваю к белке руку, желая не то погладить, не то просто проверить, укусит она меня, или нет. Нет, не кусает! Она вздрагивает, когда я прикасаюсь к ее жесткой шерстке — видимо настолько непривычны для нее прикосновения человека, — но затем успокаивается и позволяет мне погладить ее и почесать за ушами.

— Ух ты! — восхищается Катя. — А на меня она только шипела!

— А как она сюда-то попала? — спрашиваю я одновременно у всех.

— Так ты ж не дослушала! — продолжает Марат. — Тяпнула она меня, значится, за палец, уселась к тебе не плечо, и шипит, скотина… Мол, не трогай ее и все тут. Словно боялась за тебя, что ли? Ну, мне то как-то побоку, какие нежные чувства вы друг к другу питаете, я ее шибанул кулаком так, что она метра три только по воздуху летела, да метра два еще по снегу юзом прошла, и все! Белка встала, отряхнулась, пошипела на меня для профилактики, и уселась в метре от нас. Тут подбежал Толян, хотел пристрелить эту зверюгу, но я вовремя его остановил.

— Ты? — удивляюсь я, — Ты спас жизнь этой зверушке?

— Ну да, я. А почему бы и нет? Ты, ведь, тогда сказал, что хочешь, чтобы она жила с тобой, а я