откровенностью.
Она собралась с духом и сказала, будто нырнула с обрыва в холодную воду:
— Я могу повести человека против его воли куда захочу.
— Как это?
— Увижу, будто он за верёвку привязан, и веду его, как на поводкe. А то ещё могу в уме верёвку поперёк дороги натянуть. Человек споткнется и дальше не идет.
— Здорово! Покажи, — загорелся Егор.
Тоня помотала головой. — Нет, это грех.
— Что же в этом плохого?
— Нельзя с человеком ничего против его воли делать. Грех это, — с убеждённостью произнесла девочка. — Но ты, же с моего согласия меня остановишь. Я сам этого хочу.
— А хочешь, так и без меня остановишься.
— Тебя не переубедишь. И всё же зря ты скрываешь свои способности. Хотя бы рассказала про то, что умеешь лечить.
— Людям это знать не надо. Я бы и тогда промолчала. Только ты светлый.
— Это как в «Ночном Дозоре», что ли? — усмехнулся Егор.
— Где? — не поняла Тоня.
— Кино такое есть. И книжка.
— Не знаю. Я кино не смотрю.
— А телевизор?
Девочка помотала головой. — Там зла много. Это грех.
— Ну, ты даёшь! А как же тебя родители сюда отпустили? — удивился Егор.
— Тётка путёвку купила. Мать болеет очень, — сказала Тоня.
— А что с ней?
— Душа болит.
Тоне не нравилось, когда мать называли сумасшедшей или умалишённой. У неё была своя теория на этот счёт. Ей казалось, что определение «душевнобольная» правильнее отражает суть маминой болезни. Ведь не от недостатка ума человек впадает в буйство и становится злым. Наверняка это в душе образовывается прореха, куда вся злость и выпирает.
Егор истолковал её слова по-своему. — Это в смысле что-то с нервами? Тоня кивнула.
— Наверное, работа нервная?
— Она не работает. В больнице она.
— А когда не в больнице?
— Я с ней сижу. На инвалидности она.
— А как же школа?
— Дома учусь. Давно уже. За матерью ухаживать надо.
— А отец? Или родители развелись?
Егор выспрашивал не из любопытства просто чтобы растормошить эту немногословную девчонку и поддержать разговор. Он и не предполагал, какую реакцию вызовет его вопрос.
у Тони из глаз покатились слёзы. Вся боль, которую она прятала под могильной плитой молчания, неожиданно прорвалась. Она заговорила.
— Не было у меня отца. Мать нечистый попутал. Вот я и вышла не как люди, уродина. Мать говорит, это Господь ей кару послал за грех. Я как стала вещи глазами двигать, у неё приступы и начались. Если б не я, она б и не болела. Во всём я виновата. Лучше бы я не родилась вовсе.
Обхватив себя за плечи, девочка спрятала пылающее от стыда лицо. Худенькое тельце конвульсивно сотрясалось от беззвучных рыданий.
Егор растерялся. Ему было жалко эту тёмную девчонку, которую вконец застращала дура мать. Он и не предполагал, что в наше время еще существует такая дремучесть. Егор сделал жест, который и сам не мог объяснить. Он обнял Тоню за плечи. В этом прикосновении не было ничего личного. Так обнимают чужого ребёнка, чтобы утешить, когда он упал и разбил коленку.
— Ну, перестань. Какая же ты уродина? Ты симпатичная. Особенно когда улыбаешься. А что до твоих способностей, так им можно только позавидовать. Многие этому учатся, и у них все равно ничего не выходит, — он, как мог, пытался ее успокоить.
— И тебе не противно? — спросила Тоня, наконец решившись поднять глаза.
— Наоборот. Какая же это кара? Это талант.
Тоня несколько мгновений пытливо смотрела на него, а потом утвердительно кивнула и с ноткой удивления произнесла:
— А ты, правда, так думаешь.
