дураком.

– Задел самолюбие...

– Да нет! На это мне наплевать. Наплевать даже на несерьезные обвинения Лидичева относительно культа личности и на пустую болтовню об индивидуализме. Но мне небезразлично, что делает Никитин и куда он идет. В душе он консерватор!..

– Чепуха!

– Нет, не чепуха. Ирина была для него как обращение в веру, как яркий свет. Думается, я всегда это знал, по крайней мере предполагал. Но я никогда не думал, что он может стать вероотступником, и это именно тогда, когда мы затеяли дело и у нас получилось!

– Правда, Лидичев и другие утверждают, что не получилось, так ведь? Они требуют...

– Знаю, чего они требуют. Нажать на тормоза! Что ж, наверное, им не стоит беспокоиться. В машине, которую они хотят остановить, больше нет двигателя. Она, наверное, остановится сама еще до того, как сойдет с дороги.

Диденко плюхнулся в кресло, подняв вокруг себя удушливые клубы пыли. Казалось, в свое время его забальзамировали, превратили в мумию, а теперь, когда с него сняли обертки из гласности и перестройки, когда не стало Ирины, он рассыпался в прах. Горели щеки, жал воротник. Дорогие безобразные обои с въевшейся грязью словно не хотели выпускать его из похожей на ящик комнаты. Он наклонился вперед.

– Он втайне считает, что Лидичев, армия и КГБ правы, когда хотят прибегнуть к большой дубинке, держать в узде республики, особенно паршивых мусульман. Неужели ты не видишь? Разве я неправ?

Валенков, отводя глаза, стряхнул пепел с каракулевого воротника томного пальто. В конце концов поднял глаза, многозначительно пожал плечами и тихо произнес:

– Не знаю, Петр... Ей-богу, не знаю. Ты его лучше знаешь... – Сказано это было без какой-либо зависти. – ...По не преувеличиваешь ли ты? Ты тоже потерял Ирину, дружище... Знаешь, что я хочу сказать. – Диденко покачал головой, чувствуя, как краснеет. – Ты тоже несколько убит горем. Может быть, ты принимаешь желаемое за действительное. А мы должны занять твердую линию и...

– Почему? Почему мы должны? Логика подсказывает другое!

– Что? Независимость любой крохотной республики, где нашлось несколько недовольных? Кто до этого додумался?

Диденко потирал вспотевший лоб, глядя на глубоко нахмурившегося собеседника. Строгий, холодный бюст Ленина, казалось, тоже неодобрительно смотрел из своей пиши. Но это неправда... Историческое значение этого места, помимо воли подумал он, меркнет при мысли о том, что сюда никто уже не ходит.

– Это... логично, – заявил он, будто вспомнив о запутанном малопонятном споре. Он не мог не вспомнить возбужденные, жаркие, можно сказать, счастливые споры, когда они с Никитиным и Ириной намечали планы, рисовали себе будущее. Не просто власть, а власть для дела –  таков был один из их афоризмов. Уж коли браться за перестройку и проводить ее при надлежащей гласности, тогда, если выдвигается требование независимости, если ее действительно хотят, то ее надо предоставить.

– Он никогда на это не пойдет. Я не верю – допускало, вы с Ириной могли бы... но только не Никитин.

– Он мог бы решиться на это... по именно это я и хочу сказать. Теперь он этого не сделает. Она была его совестью, толкавшей к действию в этом направлении.

– А ты не такой же? – Послышавшаяся в тоне Валенкова легкая насмешка больно ужалила Диденко, и он ответил гневным взглядом. Валенков поднял руки ладонями вперед. – Не хотел тебя обидеть.

– А я и не обижаюсь, – ответил Диденко. Выходит, даже Юрий считает, что за этим кроется борьба за власть, подумал он, кривя душой.

– Слушай, Петр, я не сторонник того, чтобы Россия снова осталась одна, стала бы третьестепенным придатком Европы, вроде банановой республики. Никитин так с нами не поступит.

– Именно так. Он сильный человек. И Лидичев так думает. Но он может решиться стать сильным на добрый старый манер.

– Ему не перевести часы назад.

– Если он сочтет, что только так можно проявить силу, он на это пойдет. – Его собственные черты, как он видел их в зеркале, рядом с волевой фигурой Ленина смотрелись весьма невыгодно. – Чем больше они будут обвинять его в нерешительности и слабости, тем чаще он будет возвращаться к старым привычкам и двигаться, куда им хочется. Назад. Ты же знаешь, что раньше он, не задумываясь, без суда бросал людей за решетку, запрещал подпольные издания – одним словом, контролировал обстановку. Теперь, когда нет Ирины, боюсь, что он вернется к старым методам!

– Возможно, он будет вынужден. Ведь в Таджикистане уже убивают – не мусульман, даже офицеров КГБ. Подумай об этом. Во всяком случае я не за то, чтобы отрицать роль партии, друг мой, даже если ты за это!

Валенков снова закурил, выдохнув дым к потолку. Окурок первой сигареты раздавил о голые доски пола рядом с ковром.

– Если потребуется... – начал было Диденко. Валенков яростно затряс головой.

– Вы с Ириной, должно быть, свихнулись, – самодовольно ухмыльнулся он. Под распахнутым пальто дорогой итальянский костюм. Сияющие ботинки из мягкой кожи. Хватит, остановил себя Диденко. Это еще не говорит о разложении! – Никитин не думает отрицать историческую роль партии, – теперь Валенков говорил без иронии и цинизма, – да и не следует ему этого делать. Думаю, ты преувеличиваешь... ты далеко зашел в своих мечтаниях, друг мой! – вздохнул он. – Черт возьми, у нас еще не хватает товаров в магазинах, заводы и фабрики не работают, как надо, мы не можем обеспечить всех приличным жильем, а ты хочешь развалить Союз! Как, черт побери, можем мы хотя бы чего-нибудь