– Вот здесь, – говорит клерк, показывая рукой на одну из ячеек.

Подойдя ближе, я вижу номер «437» посередине дверцы. Никифорыч дает мне ключ и остается за дверью вместе с клерком из этических соображений.

Шумно набрав воздуха в легкие, я открываю ячейку. Там лежат несколько тетрадных листов, свернутых пополам. Разворачиваю их, ожидая найти очередную порцию гномов, но вместо этого вижу длинный текст, написанный мелким, очень ровным почерком Инны. Он здесь для меня.

«Брат Саша!

Если ты читаешь это письмо – значит, меня уже нет. Звучит глупо, да? Но это факт, и я, к сожалению, уже ничего поделать не могу.

Знаешь, сейчас мне почему-то вспомнился один случай из нашей с тобой общей жизни. Помнишь, когда родители все-таки купили нам велосипеды? Ты тогда еще ходил и плевался, говорил, что тебе не нужен никакой велосипед, и он может отправляться на помойку. А я наоборот была в восторге от возможности обладать любым средством передвижения, отличным от ног. Это было так круто носиться на нем вокруг нашего дома, да так, чтобы волосы развевались по ветру, словно я плыву на корабле с алыми-алыми парусами или падаю с высокого-высокого обрыва прямо в море.

Я долго тебя уговаривала поездить со мной, и в один прекрасный день ты согласился. Мы ездили друг за другом, притворяясь шпионами (ты убегал, а я тебя догоняла). А потом ты врезался передним колесом в камень, упал и разбил голову. Кровь шла так, что за несколько секунд вся твоя рубашка стала красной и липкой. Я вела тебя под руку домой, а там мокрым полотенцем пыталась остановить кровотечение. Ты, похоже, сильно тогда испугался, хотя, может быть, это мои домыслы, но лицо у тебя было все бледное. Мне подумалось в тот момент, что вот так (раз и все!) может оборваться любая жизнь. Представь, Саша, если бы удар пришелся в висок? Вместо окровавленного брата, у меня появился бы мертвый брат.

И это было действительно страшно. Помню, я держала твою голову на коленях, крепко сжимала ее, вытирала кровь и думала, что вот он миг, когда все становится ясно. Именно тогда я поняла, что, лишь оберегая и сохраняя, я могу спасти тебя от чего-то опасного, которое всегда находилось и находится вокруг нас. Мир такой холодный, острый, что необходимо постоянно вытирать голову мокрым полотенцем, иначе велик шанс потерять себя. И тебя, конечно.

Каждый в этой жизни хотя бы раз совершает ошибку, и не одну. Ты, я, наши друзья, наши враги – не исключение. За преступлением следует наказание, ты узнал об этом еще в школе. И я не перестаю себя спрашивать, что за преступление стоит за моей душой, если я теперь обречена на смерть. Почему я должна ежедневно страдать, лишь раз оступившись? И это мой конец. Ты любишь называть свою жизнь «персональной дорогой в ад». Знай, я уже давно в аду.

Пишу это письмо и так сильно хочу снова стать ребенком. Почувствовать те запахи, что жили со мной по соседству, рухнуть с головой во все неизведанное, что на проверку оказалось впоследствии пустышкой. Но ведь тогда-то оно не было таковым! Я желаю плескаться в ванне и не думать о целлюлите, который все глубже въедается в тело. Желаю забыть о косметике и заплетать волосы в косички. Желаю вновь погружаться носом в залатанное одеяло, пугаясь шорохов в ночном коридоре. И категорически не желаю сидеть по вечерам на кухне и вспоминать былую молодость!

Тебе, Саша, скорее всего, интересно, почему случилось так, что меня больше нет. Более того, ты сейчас, вероятно, находишься в той же ситуации, что и я. Лучшим с моей стороны было бы посоветовать тебе смириться и ждать конца. Да, так сделала я.

Но сейчас у меня в руках снова влажное полотенце, и я снова пытаюсь тебя спасти. Ты должен вспомнить прошлое, а именно очень, как оказалось, важное имя. Салодин Константин Леонидович. По крайней мере, я-то его сразу вспомнила. Он есть первопричина тех событий, что творятся с нами.

Умоляю тебя, Саша, борись изо всех сил и хоть иногда рисуй меня в своем воображении. Когда будет плохо, держись за те колени, что когда-то подпирали тебе голову. Если бы я могла, я бы собрала все слезы, что сейчас льются из глаз, и подарила бы тебе. Клянусь.

Кстати, в последнее время мне все чаще и чаще кажется, что недостает родителей. Не тех, которых мы хоронили, а тех, что когда-то рожали нас и качали кроватку, напевая детскую песенку. Ты всегда говорил, что стал ощущать себя с пяти лет. А я помню даже роды. Помню, как врач держал меня на руках, затем передавал маме, и никогда не забуду тех колыбельных, что услышала в самом детском возрасте. Они звучали так успокаивающе. Вот бы сейчас кто-нибудь спел мне их.

Да будет так, Саша. Lullaby.

Удачи!

P.S. У меня в квартире на подвесном потолке спрятано несколько фотографий. Если все действительно плохо, то, посмотрев на них, ты это поймешь».

Больше в ячейке ничего нет, а я прижимаюсь спиной к стене и закрываю глаза. Теперь у меня нет сестры, зато есть имя виновника. Салодин Константин Викторович – звучит простенько, в этих словах нет ровным счетом ничего демонического. Так всегда и бывает: обывательская фамилия, обывательская внешность, обывательское поведение, а внутри живет исчадие ада, готовое крушить все без разбора.

Подходят Никифорыч и клерк. Они озабоченно смотрят на меня и спрашивают:

– Все нормально?

Я ничего не отвечаю, лишь протягиваю Никифорычу записку. Тот ее внимательно читает, пока клерк говорит:

– Let’s go outside, – он закрывает ячейку и продолжает: вы ведь закончили?

– Да, мы закончили, – отвечает Никифорыч и добавляет: теперь-то уж точно закончили.

Мы идем на улицу, а Никифорыч рассуждает:

– Костя… – он аккуратно складывает письмо, передает его мне и дальше: забирай, мне оно больше не нужно. Жаль Инну, но она будет отомщена. Даю слово, Саша, мы вздернем этого ублюдка.

После банка Никифорыч отвозит меня на секретную квартиру и покидает, напоминая, чтобы я носа из дома не вздумал показывать. Проводив его, я готовлю себе чай, наливаю туда пятьдесят граммов коньяка, заглатываю несколько пилюль. От этой смеси появляется жажда деятельности, и я точно знаю, что сейчас должен сделать.