Это звучало как приказ, не грубый, но все же связывающий по рукам и ногам. Куда мне было деваться от твоих слов, Лена? И я начал провожать тебя до автобуса ежедневно, встречая уже около аудитории и отпуская лишь после того, как захлопывались двери очередного Икаруса. Я всегда был резок в общении с людьми, смел, но рядом с тобой становился робким, и этот факт сейчас вызывает у меня смех. Никогда не верил книгам, но случилось все именно так, как и написано в них. Только в Большой советской энциклопедии можно прочесть, что любовь – это интимное и глубокое чувство, устремленное на другую личность, человеческую общность или идею. Любовь необходимо включает в себя порыв и волю к постоянству, оформляющиеся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть. Важность и сложность явления любви определяются тем, что в нем, как в фокусе, пересеклись противоположности биологического и духовного, личностного и социального, интимного и общезначимого.

Когда речь идет о чувствах, я всегда вспоминаю слова Гегеля: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении впервые обрести самого себя и обладать самим собою».

Мысли об этом полностью захватили мой мозг, и я ничего не мог с собой поделать. Жаль, что во времена моего студенчества еще не существовало группы Coldplay, уж в их-то песнях я бы точно нашел объяснения всем тем вещам, что волновали меня. Порой я мучался от бессонницы, ворочаясь в кровати и сбивая простыни. Порой у меня пропадал аппетит и вообще любое желание что-либо делать, даже читать или измельчать.

Сергей, на правах друга, пытался узнать, что же происходит, но я и сам не знал ответа на этот вопрос. Просто что-то происходило, и все. Я никак не мог объяснить, почему так сильно стал ненавидеть разъезжающиеся двери общественного транспорта. Почему вздыхал каждый раз, проходя мимо автобусной остановки. Почему не могу сосредоточиться на студенческих посиделках и лекциях.

А встречи с тобой продолжались, и с каждым разом они становились все дольше. Так прошла неделя, потом вторая, потом третья. Я практически ничего не знал о тебе, но это не мешало мне иногда держать тебя за руку. Прогуливать лекции ради встреч с тобой, Лена, оказалось самым приятным занятием в жизни.

Милые близняшки хотят познакомиться с двумя неграми для совместного досуга и получения неземных удовольствий, снова пишу я.

Помню, ты иногда роняла такие фразы:

– У тебя красивое лицо, Саша.

Или такие:

– Мне приятно находится рядом с тобой, Саша.

Или даже такие:

– Давай уедем вместе далеко-далеко, где можно будет часами сидеть и смотреть на бескрайнее небо. Саша, давай пропадем.

И я был готов на все: пропасть, уехать, бросить все к чертям, даже умереть – тебе надо было только попросить. И ты просила, но не смерти, а стихов. Я писал их пачками, а затем дарил их тебе молча, не решаясь читать вслух. Мне казалось, что я пишу какую-то чушь, но ты хвалила меня, говорила, что хранишь каждый клочок, исписанный четверостишиями. Иногда мы сидели в кафе или посещали кинотеатр. Там все было по-другому, там я мог обнять тебя или гладить твою руку. Идиотский был вид, скажу я, но мне нравилось. Я ни разу не делал глупых признаний, ведь все было и так понятно без слов. Моя жизнь тогда приобрела совершенно иную окраску, мне постоянно казалось, что откуда-то сверху льется мотив «Let it be». Пол пел специально для меня, повторяя раз за разом одни и те же слова, а я подпевал ему, умываясь по утрам, завтракая, сидя в метро, конспектируя лекции, напиваясь с Сергеем, засыпая в конце концов. Цвет улиц стал ярче, из гаммы красок пропала серая.

Интересно, помнишь ли ты, Лена, как мы занимались любовью у тебя дома после полуторачасовой прогулки от университета через парк и по трамвайным путям? Помнишь, как крепко я целовал тебя у входной двери, буквально протыкая твои десны языком? Помнишь, как ты сказала, что родителей не будет до вечера, а я в этот момент срывал с тебя кофточку и облизывал шею? У тебя вообще хоть что-нибудь осталось в сердце после того раза, а?

Апофеозом наших отношений стали волшебные тридцать пять минут, что показались вечностью. За это время я успел изучить поры на твоей коже, составить детальную карту рельефа твоего тела, зафиксировать в список все твои эрогенные зоны и их свойства. Помню, твои теплые руки показались мне приятнее пухового одеяла из далекого детства, в которое меня заворачивала зимой мама. Я, как последний наркоман, втягивал в ноздри запах твоих плеч и живота, одновременно стараясь обхватить твою спину ладонями. Мы утопали в дешевом матрасе на кровати, которая скрипела, не переставая. Я могу сейчас подробно описать каждый твой вздох, который вырывался, в то время как я касался подушечками пальцев твоих сосков. Уверен, я бы согласился провести целую вечность за этим занятием. Было страшно провалиться в тебя насовсем, но я держался за кончики твоих волос и готов был вырвать себе печень, лишь бы не отпускать их никогда.

Все кончилось предательски быстро. Минуту мы лежали, переводя дыхание, и смотрели в потолок. Я продолжал гладить тебя всю, а ты, Лена, курила. Пепел с сигареты падал прямо на пол. Я старался глубже зарыться носом в промежуток между твоим ухом и подушкой – там было так уютно.

И тут ты сказала:

– Саша, я больна СПИДом.

Из своего убежища я не расслышал всех слов, поэтому переспросил:

– Что, милая? – и высунулся из-под волос, которые плотно покрывали все мое лицо.

– Я больна СПИДом, говорю, – повторила ты, и в этот момент меня разорвало ядерной бомбой. Клянусь, Манхэттенский проект показался бы тогда детским пшиком в сравнении с той бурей, что бушевала во мне.

Не помню, как я одевался, как выбегал из квартиры, застегивая на ходу рубашку. Вряд ли могу рассказать, как добрался до дома и два часа стоял под душем. Когда обжигающие капли воды орошали мою спину, я пытался все забыть. Но одна мысль никак не отпускала: что делать дальше?

Зачем ты это сделала, Лена, спрашивал я розовую кафельную плитку в ванной. В тот момент она стала для меня серо-розовой, а глаза мои затянула пленка, но не слез, конечно же. Это было нечто иное, совсем